— Ночуйте, — сказала Татьяна. — Я к Маше уйду.
2
С третьего курса Шаров перевелся на заочное отделение. Дерябин уже работал на новой должности, замом по культуре, как он себя называл.
— К Аркадию Николаевичу нельзя, — сказала Люся. — У него идет совещание.
Шаров сел на стул возле окна, принялся терпеливо ждать. Люся стучала на машинке.
Она была еще очень молода, и ей нравилось производить впечатление занятого человека. А отсюда и сосредоточенные морщинки на гладком лбу, и желание погасить любопытство, вызванное появлением нового человека.
— Сегодня весь день сердитый, — словно невзначай обронила она, кивнув на дверь кабинета.
— Не имеет никакого значения, — беззаботно объявил Шаров. — Все бывают сердитыми, а потом отходят. С сердитыми-то еще и говорить интереснее.
Девушка недоверчиво глянула на него и почему-то после этого еще больше построжела. Розовые ноготки быстро замелькали по клавишам машинки.
— Когда человек сердит, он правду-матку режет, — продолжал развивать начатую мысль Шаров. — Слова у него вылетают необдуманные, от сердца.
Девушка посмотрела на него внимательнее.
— А как ваша фамилия? — спросила она.
Шаров назвался. Его намерение было простое: скрасить томительность ожидания пустячным разговором.
— Что же вы сразу не сказали, — упрекнула Люся. — Проходите, Аркадий Николаевич ждет вас.
Дерябин сидел в глубине кабинета за широким столом. Сбоку возле стены был другой стол, продолговатый. Десятка два стульев приткнуты к нему. В креслах перед дерябинским столом сидели два товарища, их Шаров не знал.
Дерябин попрощался с ними, пошел навстречу замешкавшемуся Шарову, скептически осмотрел потертый костюм вошедшего.
— Не выдержал институтской жизни? Сбежал?
— Без оглядки, — подтвердил Шаров. — Сдал экзамены за первый семестр и посреди года перебежал на заочное. Семнадцатилетним парнишкой, сразу после школы, куда бы ни шло, все впитываешь, все берешь на веру. А когда под тридцать, трудно воспринимать безропотно, что тебе говорят на лекциях, появляется желание уточнять, возражать. Школа жизни, брат, имеет не только плюсы, но и минусы.
В темных глазах Дерябина заблестели веселые искорки. Шаров продолжал:
— В нашей группе учится парень. Имеет скверную привычку при разговоре похлопывать по животу собеседника, как при считалке: «Аты, баты, шли солдаты…» Раз — себе, раз — в живот собеседнику. Преподаватели с ужасом убегают от него: в перерыве отдохнуть бы, а он припрет к стене и давай выпытывать, развивать свою мысль, не забывая похлопывать по животу. Я не хотел уподобиться этому студенту, вот и сбежал. — И, уже перейдя на серьезный тон, спросил: — Зачем я тебе понадобился?
— Не хочешь съездить в район?
У Шарова было свободное время, на работу еще не устроился.
— Охотно. Только что я должен делать?
— Видишь, большая группа городских работников едет в сельские районы. Подготовлен материал для бесед, для разговора с людьми. Попутно еще кое-какие вопросы. Мой подшефный — Марьинский район… район, как знаешь, не из легких, удаленный. Поедешь в моей бригаде. Будем район вытягивать в передовые. Надо!
Дерябин разрубил ладонью воздух, не оставив никакого сомнения в решительности своих намерений.
В Марьино выехали на следующий день. Переночевали в доме приезжих, а утром Дерябин объяснил, кому в какой колхоз следует отправляться. Шарову выпал «Красный холм», в тридцати километрах от районного центра.
Ему запрягли лошадь, старую и смирную. Пока конюх готовил упряжь, укладывал в возок сено, Шаров молил судьбу, чтобы ничего в дороге не случилось. Родился он в деревне, а с лошадью никогда не обращался.
Дорога шла больше лесом. Иногда еловые лапы нависали прямо над головой, с них сыпался серебристый иней. Только скрип полозьев нарушал тишину. Шаров полулежал в легком возке, наполовину зарывшись в сено, пытался представить, как должен вести себя уполномоченный, в роли которого он направлялся в колхоз.
В село приехал в сумерки. Оставил лошадь у конторы и пошел к председателю. Иван Еремеевич Аникин был из местных. Из тех скудных сведений, что Шаров успел добыть в райисполкоме, он знал, что колхоз считается средним, наибольший прибыток дает ему хорошо оборудованная лесопильная мастерская. Многие поля заболочены.
Аникину было за пятьдесят, но выглядел он моложе, был сухощав, крепок, взгляд маленьких глаз сметлив, хитроват. Встретил председатель Шарова почти радушно.
— Зазяб? — участливо спросил он, видя, что приезжий ожесточенно растирает покрасневшие руки. Аникин ждал, что представитель будет из тех, кто сразу начинает распекать, указывать, — в те годы такое считалось нормой. Мальчишеский вид Шарова настроил его на веселый лад. — Может, сразу на печку, а с утра за дела?
— Дел больших нет, — сказал Шаров, — доставая из кармана листок, который вручил ему Дерябин перед отъездом. «Смотри, — напутствовал он, — это повышенный план, который должен быть принят на общем собрании. Чтобы все было в соответствии с указанными цифрами, они выполнимы. Больше могут, меньше нельзя».
Иван Еремеевич мельком взглянул на листок. Потом снял очки со сломанной оправой и устало поморгал.
— Опоздали маленько. Повышенный план мы приняли. Третьего дня были собрания по всем бригадам.
Неприятный холодок пробежал у Шарова по спине: «Больше могут, меньше нельзя».
— И в соответствии? — спросил он, указывая на листок.
— У нас народ понимающий.
По тому, как сказал председатель, Шарову стало понятно, что соответствия нет.
— Сейчас будете знакомиться или отдыхать пойдем? — опять спросил Аникин.
— Давайте сейчас, — Шаров решил быть непреклонным.
Цифры, конечно, не сходились ни по мясу, ни по молоку. И совсем Шаров приуныл, когда увидел запланированную урожайность зерновых.
— Нам, на наших-то полях, овощи выращивать бы, да девать куда? От города далеко, дороги плохие, — как бы между прочим заметил председатель. Он, воздев на лоб очки, щелкал костяшками счетов.
— Что же будем делать? — растерянно спросил Шаров, который понимал, что настаивать на увеличении плана после того, как собрания прошли, было нелепо. Бригады называли цифры, исходя из возможностей. Понимал он также и то, что, если еще и есть резервы, ему их не найти, заставить под нажимом подправить план, что он мог бы, — просто совесть не позволяла.
— Что будем делать? — переспросил председатель. — А вот заверим вашу бумажку, везите ее, докладывайте.
— Как так? — не понял Шаров.
— А вот так. — Аникин уже уверился, что Шаров не представляет никакой угрозы. — План мы взяли по своим силам, подробный, обоснованный. Посылать пока его не будем, едва ли кто согласится с нами. Вы уедете, другой прибудет. Поэтому мы не спорим, мы смиряемся, учитываем замечания. Конечно, в ходе работы будем смотреть и, что найдем, воспользуемся…
Шаров все-таки недопонимал председателя.
— А потом? Как вы выйдете из положения, когда все узнается?
— Потом? Будет «потом» — найдем, что и сказать.
— Но меня-то вы в какое положение ставите?
— А ни в какое! Совесть ваша чиста. Печать-то поставлю я, моя и ответственность. Но, если вы не согласны, докладывайте, как есть.
— Неужели ничего изменить не можете? Какие-то резервы для себя оставили? Не может того быть, чтобы с полным напряжением составлен ваш план.
— Какие там резервы!
Шаров подавленно замолчал. Не получалось из него уполномоченного.
— Бумажка для вас будет подготовлена к утру. И езжайте спокойно, — отеческим тоном заключил Аникин.
— Досадно, что не побывал на собраниях, опоздал, — словно самому себе раздумчиво говорил Шаров. — А у меня и материал для беседы есть.
— Какой материал? — живо откликнулся Аникин.
Шаров распахнул пальто, где во внутреннем кармане, скрученные трубочкой, лежали отпечатанные на машинке листки.
Аникин потянулся к страницам, тщательно разгладил их и стал читать.
— Это хорошее дело, — одобрил он. — Не устали, так сегодня же и съездим в Михеевскую бригаду. У нас люди любят такие беседы… А я как раз туда собираюсь.
Михеевская бригада, как сказал председатель, была за семью болотами. Ехали в председательском возке — по унылой равнине с чахлыми кустиками, угадывались из-под снега моховые кочки. Дорога была сильно переметена, лошадь то и дело проваливалась. Часа через полтора впереди замерцали огни. Аникин подбодрил лошадь. Показались дома с приплюснутыми под толстым слоем снега крышами — пять домов по одному порядку и два чуть в стороне. На задворках чернел бревенчатый скотный двор.
Остановились у крайнего дома. Через темные холодные сени прошли в избу. В избе было парно, полутемно от тусклой лампочки под потолком. В переднем углу на лавке сидели одетые в ватники женщины; двое мужчин— ближе к порогу, на корточках, курили. Председателя поджидали.
