И эта мысль не вызвала в нем ни страха, ни ненависти, появилась почти радость, что вот наконец повидались и можно объясниться.
«Я не хотел… Это бой… Должны были друг в друга стрелять… Ни разу не видел тебя… Знаю, где-то рядом, в «зеленке», у тебя был дом, был сад, были жена и дети… Все погибли от бомб и снарядов… Ты меня ненавидел, хотел застрелить… Но «Шилка» застрелила тебя… Теперь твои люди приедут на заставу отомстить за тебя… И если мы ночью погибнем, утром прилетят самолеты, разбомбят лагеря и жилища, погубят твоих людей… И снова будут кровь и мучения… Надо прекратить убивать… Я это понял, Карим… А ты?… Ты можешь понять?…»
Он говорил мысленно, чувствуя, что его понимают. Волны лунного света переносят его слова, погружают их в сознание зверя, и там, в темных глубинах, его понимают, прощают, стремятся, как и он, к иной возможности жить, к иному бытию. Чтоб снова стоял в цветущей долине дом, журчала в арыке вода, качались на ветках плоды, играли под яблоней дети, на коврах, на подушках собирались друзья, музыканты дули в тонкие, покрытые узорами дудки, из серебряной горловины кувшина в цветные пиалы лился гранатовый сок.
Лейтенант доверял зверьку, жаловался, исповедовался. Он, командир этой малой заставы, защищая ее, заботясь о своих подчиненных, о проходящих по бетонке колоннах, сам в своей молодости, в непомерной усталости, среди тревог и бессонницы, сам нуждался в защите, в теплом, вдохновляющем слове, в мудром, понимающем взгляде. Мать и сестры были так от него далеко. Так далеко его милый маленький городок, зеленая река под горой, белые, проплывающие по реке пароходики.
«Ведь это должно прекратиться!.. И мы перестанем стрелять!..»
Он сделал слабое движение телом. И это движение спугнуло зверька. Шерсть на его загривке поднялась дыбом. В глаза, словно из пипетки, капнули две красные капли. Крыса метнулась, сбрасывая с себя ворох голубоватых искр. Шлепнула хвостом и исчезла.
Щукин стоял смущенный, потрясенный, с чувством глубокого, сотворенного с ним обмана. Искал отражение луны на консервной банке. Не находил. Луч соскользнул с зеркального лепестка и погас.
Он увидел вдали, в «зеленке», малую малиновую вспышку, словно зажгли сигарету. Из этой точки метнулась вперед легкая желтая нить. Оборвалась и исчезла. И через секунду над заставой, на фоне черной горы, рванул жаркий огненный клок, будто лопнул шар света, и дунуло по земле, по каменным строениям, по пустым цистернам секущим громом и свистом.
Лейтенант припал к стене, больно вжался в кирпич, не отрывая расширенных глаз от «зеленки». Там снова затлел уголек, кинул вперед струйку света. И вновь над заставой, над башней, шарахнуло пламя. Мелкая, долгая, молотящая осыпь осколков шумела, шуршала, звенела по металлическим полым цистернам.
Первая мгновенная мысль: из «эрпэга», две осколочные, дистанция тысяча метров, из кяриза, подземного колодца цель «шестьсот шесть».
Вторая, страшащая, с чутким ожиданием: сейчас утихнет шорох осколков и раздастся жалобный крик, вопль о помощи. Кто-то ранен, убит. Но крика не было, и об этом можно было какое-то время не думать.
И третья, с колотящимся сердцем, с бурным дыханием мысль: началась атака. Под прикрытием гранатометчиков цепь моджахедов кинулась от дороги к заставе, под луной невесомо взбегает на склон, размахивая темным флагом, с криком «Аллах акбар!» накатывается на пулеметы. Но дорога оставалась пустынной. Атака померещилась.
Три эти мысли, рассекая одна другую, длились в продолжение гулкого, наполнявшего цистерны эха. Но уже грохотало под частыми ударами било: по одной подвешенной гильзе колотил что есть мочи Лучков, по другой, у входа в казарму — дневальный. Из казармы выбегали еще сонные, оглушенные взрывами, мгновенно проснувшиеся солдаты. Захлестывая на бегу ремень, пробежал сержант Малютко к своему «бэтээру», оглянулся на ковылявшего сзади пулеметчика.
— Ну что ты, Курбанов, как вошь ползешь!.. Быстрее! — огрызнулся Малютко.
Пробежали саперы Кафтанов и Макаревич, оба в бронежилетах и касках, держа наперевес автоматы.
Застава вздернулась, встрепенулась, ощетинилась, напряглась. Была готова к отпору. И уже грохотал, сыпал серии гранат «агээс», покрывая «шестьсот шестую» цель белыми короткими взрывами, словно там, у колодца, колотились и лопались белые чашки сервиза. Работали длинно и огненно два пулемета, вонзая в «зеленку» жалящие красные метины. С горы с хрипом и клекотом ударила «Шилка», дергая факелами из раструбов своих скорострельных пушек, проводя от горы к кяризу льющуюся дорогу огня, прорубаясь к колодцу клубящейся острой сталью.
Лейтенант поднялся на КНП. Провод рации был выведен на наблюдательный пункт от близкого, стоящего внизу транспортера. Выходя на связь, Щукин видел сквозь люк голову Малютко, красный огонек индикатора, слышал рокот работающего двигателя.
— Я — «Альфа»!.. Я — «Альфа»!.. — выходил он на частоту батальона. — Обстреляна застава!.. Из гранатомета, две осколочные!.. Беглый огонь из стрелкового!.. Как поняли меня?
— Вас понял, «Альфа», — ответил ему сквозь скрипы и трески эфира замкомандира батальона.
Лейтенант освободил частоту, слушал эфир, и по всей цепи придорожных застав, сквозь стрекот и ворохи электрических разрядов, летели донесения:
— Я — «Глыба»!.. Я — «Глыба»!.. Обстрел заставы!.. Два «эрэса» и «дэшэка»!.. Один «трехсотый», легкий…
— Я — «Варяг»!.. Я — «Варяг»!.. Обстрел заставы! Положили три мины!.. Бьют от Нагаханского поворота!..
— Я — «Электрон»!.. Обстреливают заставу из «безоткаток»!.. Два ствола от цели «семьсот четвертой»!..
Комвзвода слушал эти крики и ощущал вспышки тревоги. И ему казалось: от заставы к заставе, вдоль всей кандагарской дороги, проложен электрический кабель; этот кабель во многих местах коротит, и в местах замыкания вспыхивают трескучие искры, и из них, обожженные током, доносятся крики:
— Я — «Урал»!.. Я — «Урал»!.. Обстрел из миномета! Четыре штуки!.. Два «трехсотых», легких!..
Встревоженный, взвинченный этим налетевшим ночным боем, он знал: на других заставах, у знакомых ротных и взводных, рвутся мины, полыхают вспышки «эрэсов», вскрикивают и падают «трехсотые» — раненые. И одновременно успокоился: атаки на его гарнизон не будет, обстреливают все заставы, разом, беспокоят и тревожат всю линию обороны дороги.
«Зеленка», еще недавно, под туманной луной, казавшаяся безжизненной, окаменелой, теперь ожила, задышала, расцвела огнями и звуками. Будто проткнулся чехол, и оттуда летели во все стороны трассирующие снаряды и пули, красные и белые брызги, пунктиры, колючие, ломкие иглы. Пересекались под разными углами, описывали крутые и пологие дуги. Пульсировала, обнаруживала свои сложные неуловимые очертания загадочная геометрия, связывающая воедино угрюмые горы, волнообразную долину, прижатые к земле кишлаки и дымную, лунную высь с неподвижным светилом.
Крупнокалиберные пулеметы посылали красные трассы, похожие на хвостовые огни машин, взбегавших на холмы, догонявших друг друга. Автоматы мелко, часто кололи воздух, резали тьму. Как ягоды, наливались и лопались минные взрывы. Все искрилось, лучилось, щупало, буравило пространство, смывало его гулами, тресками, металлическим стенанием и храпом.
Лейтенант знал, понимал динамику ночного боя. Откликался на него своей командирской волей, чувством отпора, ожиданием несчастья.
Он знал: «зеленка» живет, шевелится, наполнена людьми. Стрелки перебегают по арыкам и рытвинам. Отстрелявшись, сворачивают огневые точки. Надрываясь, переносят на себе «безоткатки», станины и стволы минометов. И вновь, упирая треноги в мерзлую землю, собирают элементы оружия, наносят удары по туманным, врытым в холмы заставам, на которых, засвечивая себя, создавая ориентиры, пульсируют пулеметы, озаряются «агээсы», изрыгают белое пламя дула танков и пушек.
— Я — «Глыба»!.. Я — «Глыба»!.. Целеуказания «Раскату»!.. Цель номер «шестьсот двенадцать»! — хрипела рация. И Щукин знал: соседняя застава «Гундиган» вышла на связь с полевой артиллерией и скоро из-за горы, с той стороны Кандагара, заработают гаубицы. Понесут над спящим городом свои свистящие снаряды, уложат их на позиции моджахедов в «зеленке».
И уже зажглись и повисли на тонких, невидимых нитях осветительные мины, мягко колеблемые, желтые, как лимоны, разливая под собой призрачный свет, под которым разоренный кишлак казался глазированным и стеклянным.
И уже рванул первый, пристрелочный термитный снаряд, словно упала в «зеленку» чья-то срубленная косматая голова, еще живая, мигающая глазами, сдирая с себя огненный, дымный парик.
Гаубицы, незримые, стали посылать свои свистящие, воющие снаряды, покрывая обочины дороги, яблоневые сады, виноградники гулкими, сочными взрывами. Тупо, мощно, планомерно терзали землю, сжигая в ней семена, древесные корни, надламывая основы фундаментов, проникая в могилы, вытряхивая вверх, под луну, древние кости.
