Михаил смотрел на неё удивлёнными глазами, молчал.
— Обещай мне, — повторила она. — Пожалуйста.
Он пожал плечами.
— Хорошо.
Неожиданно шагнул к ней, крепко прижал к себе, поцеловал в мягкие губы, потом резко отвернулся, подхватил портфель и захромал к двери, так больше и не произнеся ни слова.
Надя слушала, как затихают его удаляющиеся прихрамывающие шаги, потом перевела мокрые от слёз глаза на разбросанные по полу книжки и застывший в самом углу игрушечный зелёный грузовичок.
Опять будут мёрзнуть ноги.
Так уж ей суждено.
Но по крайней мере Алёша останется с ней.
Хотя бы так.
В это же самое время в посёлке Дарьино Вера сидела у окна, курила, ждала непонятно чего. Миша ведь ясно написал — дня через три, так что выглядывать его сейчас было занятием совершенно бессмысленным.
Она неожиданно встала, направилась в чулан и, порывшись в большущем, стоявшем в самом углу сундуке, не без труда извлекла оттуда чёрный ящик, оказавшийся внушительных размеров футляром. Внесла в комнату, аккуратно вытерла пыль, положила на стол, открыла.
Внутри, завёрнутый в шёлковый фиолетовый отрез, покоился её секрет — трёхрядный аккордеон. Инструмент был знатный, серо-зелёный, перламутровый, немецкого производства.
Этот аккордеон как-то привёз Генрих Штольц. Листая однажды её старый семейный альбом, наткнулся на Верину детскую фотографию с баяном и, придя в полнейший восторг, вскоре привез ей инструмент.
На баяне Веру учил играть отец, Никита Егорыч, когда ещё рука не отсохла. Она с его подачи много песен запомнила, старательно выводила тонким голоском. Баян ей нравился, с удовольствием наяривала на нём все годы, пока росла.
А потом, как отец начал хворать, он баян первым делом и пропил, Вера очень тогда плакала.
На аккордеоне же она никогда не играла, даже и в глаза-то его не видела, он считался инструментом буржуазным, нехорошим то бишь. Когда Генрих аккордеон подарил, Вера к нему долго не прикасалась, но в конце концов не выдержала, соблазнилась, больно ей захотелось вспомнить былое. Она быстренько переучила клавиатуру и потом часто пела в одиночестве, это ей помогало в тяжёлые моменты.
Генриху же, сколько бы он ни просил, соглашалась играть очень редко, за всё время, может, раза три-четыре всего.
После Победы следовало, конечно, от немецкого аккордеона как можно скорее избавиться, хранить дома такую вещь стало крайне опасно. Дело в том, что инструмент не просто был вражеским, но ещё и с крамольным ярлыком — «Русская освободительная армия». Немцы его выпустили в честь армии власовцев. Если б кто узнал, никакой Тимофеевский Вере бы уже не помог, тогда бы она точно не отвертелась, загремела как следует…
Вера пару раз уже и топор над ним заносила, но так и не решилась уничтожить опасный инструмент, духу не хватило. Уж больно был красив, и звук замечательный, всё ж таки известная фирма делала — Hohner Verdi.
Потом хотела в огороде его схоронить, да пока раздумывала, заморозки ударили, куда уж было копать мёрзлую-то землю. Так что в конце концов запрятала она вражеский аккордеон в самый дальний угол необъятного сундука, закидала тряпками и на том успокоилась. Сейчас вот впервые достала, года два не притрагивалась…
Вера уселась поудобнее, жадно, глубоко затянулась в последний разок, потом потушила окурок и, прижав к груди аккордеон, с наслаждением растянула мехи. Инструмент радостно отозвался певучим, насыщенным звуком.
Вера несколько раз пробежалась по клавишам, разминая пальцы, и негромко завела самое первое, что пришло ей в голову, — «Виновата ли я». Песня была старая, народная, одна из её любимейших:
Виновата ли я,
Виновата ли я?
И сама я себя не пойму,
Виновата ли я,
Что мой голос дрожал,
Когда пела я песню ему?
Надя извинилась перед Лидочкой, что-то смущённо пробормотала ей про завал на работе, выслушала строгие наставления соблюдать порядок, не нарушать дисциплину. Смешно было стоять перед молоденькой девчонкой в позе провинившийся ученицы, но ничего не поделаешь.
Теперь они шли с Алёшей по улице, он оживлённо рассказывал ей про замечательного ежа Гришку, про то, как поил его молоком.
Надя рассеянно слушала, она всё ещё чувствовала Мишин запах, его горячее дыхание, помнила вкус его губ…
Вера пела всё громче, всё надрывнее:
Ой ты, мама моя!
Ой ты, мама моя!
Кабы знать, кто из нас виноват…
Ночью звёзды горят,
Ночью ласки дарят,
Ночью все о любви говорят!
Михаил ехал в кабине грузовика, поглядывал на проносящиеся за окном улицы города.
Рядом сидел шофёр, щербатый Женька, он недавно женился и теперь с жаром рассказывал ему про скупердяйку тёщу, не желавшую поступиться ничем, чтобы хоть как-то помочь молодым встать на ноги.
Михаил кивал, поддакивал, но на самом деле слушал невнимательно, думал о Наде, о её маленьком сыне, о том, как всё неожиданно повернулось…
Вера прикрыла глаза, затянула уже в полную силу:
Виновата во всём,
Виновата во всём
И не в силах себя оправдать,
Ах, зачем же, зачем
В эту тёмную ночь
Позволяла себя целовать?!
Надя с Алёшей пересекли сквер, подошли к её одноэтажному, вытянутому, похожему на барак дому и скрылись в подъезде.
Ещё через мгновение зажглось одно из окон. С улицы хорошо был виден весь скудный интерьер их небольшой комнаты.
Надя подошла к окну и задёрнула занавески. Почти сразу на них появились два силуэта — побольше и поменьше.
Они сели за стол, ужинать.
Вера гордо тряхнула головой, открыла глаза и заголосила с каким-то отчаянным вызовом:
Целовал-миловал,
Целовал-миловал,
Говорил, что я — лучше всего.
Им одним я жила
И, как роза, цвела,
Потому что любила его!
Грузовик выехал из города и помчался, громыхая, по тёмной дороге.
Щербатый Женька, разобрав по косточкам тёщу, перешёл на куркуля тестя, родственнички молодой жены достали его просто до самых печёнок, он их видеть не мог, а куда деваться, если живут на одном пятачке…
Михаил грустно слушал вполуха. В городе и вправду негде развернуться, как тут только люди живут? А с другой стороны, у него вот свой дом в Дарьино, а толку что? Всё равно в этом доме никакой жизни нет…
А здесь, в Светозерске, она, жизнь, как раз могла бы случиться, начаться заново, это он остро ощутил сегодня. Но поманила его эта новая жизнь, посмеялась над ним и пропала. Всё сразу же и прервалось, будто и не было ничего…
Неожиданно голос у Веры дрогнул, в нём появилась лёгкая хрипотца, и сразу же предательски повлажнели глаза. Но она ещё пока держалась, мужественно выводила:
Вот встречаться пора,
И я жду его, жду, не дождусь.
Он ко мне не придёт,
Он ко мне не придёт,
И его уж другая влечёт!
Надя сидела напротив Алёши, подперев рукой подбородок, смотрела, как он ест. Увидела, что сын засыпает прямо за едой, глаза у него слипались.
— Давай ложиться, милый! Ты сегодня очень устал! — ласково сказала она, взяла разомлевшего ребёнка на руки и понесла на кровать.
Прошла мимо старенького диванчика, на котором прошлой ночью спал Миша.
Совсем близко, в двух метрах от неё…
Слёзы уже бежали вовсю, заливали Вере лицо, попадали в рот. Хорошо знакомая ей песня, в слова которой она никогда толком не вдумывалась, неожиданно оказалась слишком личной, выворачивала всю душу:
Ночь дана для любви,
Ночь дана для утех,
Ночью спать непростительный грех.
Ночью звёзды горят,
Ночью ласки дарят,
Ночью все о любви говорят!
Михаил, насупившись, смотрел вперёд, на выхваченную фарами из темноты дорогу, совершенно уже не слушал словоохотливого Женьку.
С каждой секундой он уезжал всё дальше от этой вдруг поманившей, а потом снова оттолкнувшей его жизни.
Зачем он возвращался?!
На что обрекал себя?
Почему не остался, не убедил, не настоял?!
Надя неподвижно сидела рядом со спящим Алёшей, невидяще глядела в пространство, пыталась разобраться в себе.
Она чувствовала, что с ней творится что-то очень важное, необычное. И причина тому была не только в том, что тело её истомилось без мужчины за долгие военные годы, и даже не в том, что она вдруг встретила близкого, такого родного ей Мишу. Ужасная крамольная мысль всё сильнее лезла ей в голову.
