Подойдя к деревне, разведчики спросили чабана, а затем какого-то мальчика: есть ли немцы в деревне? Получили отрицательный ответ, хотя и на татарском, но поняли, что нет и не было.
В самой деревне это подтвердила молодая учительница, тоже татарка, говорящая на ломаном русском языке.
Примерно на середине деревни Яша Лагутин заметил много стволов оружия и людей, лежавших в засаде, за поваленными деревьями по долине, за речкою, и тихонько сообщил об этом командиру. Впереди шли Чижевский и Степаненко, за ними следом шли трое. В этом месте слева — река, справа — двухметровой высоты бугор, за ним дома. Впереди, через сто — сто двадцать метров, бугор заканчивался и вправо шла балочка.
Трое начали взбираться на бугор, а Чижевский и Степаненко направились в балку.
Заметив партизан, враги открыли огонь из пулемета и винтовок. Разведчики, забежав за дом, ответили им из трех карабинов. «Деревья» приутихли, но зато начался шквальный огонь в балке, в которую побежали Чижевский и Степаненко. Там вдруг раздался взрыв гранаты, как потом выяснилось, её бросил Чижевский. И всё стихло.
Оказалось, в балке тоже была засада.
Врагами оказался карательный отряд, образованный из жителей деревни, хотя в ней ещё и ноги фашистских захватчиков не было. Появились они только после 12 ноября 1941 года.
Каратели у полуживых партизан обрезали уши, носы, обрубили им пальцы, чтобы подтвердить свою преданность фашистам по их приходу. Они на деле доказали, на что были способны…
Следующим актом карателей было сожжение лесных домов урочища Камышлы, где размещались партизанские группы.
После этого партизаны кочевали, спали в шалашах, не задерживались надолго на одном месте. Начало этой жизни и борьбы сопровождалось холодом и голодом. Особенно отличался голодной диетой январь и февраль 1942 года.
Евпаторийский отряд менее других голодал, так как в первые дни лесной жизни сумел рассредоточить продовольствие по небольшим ямам и этим спас себя от разгрома. Однако 13 марта пришлось отдать последний десяток котелков муки на лепёшки идущим на связь с Севастополем связистам. Они пришли и установили связь с руководством обороны Севастополя, после чего прилетел к партизанам в лес лётчик Филипп Филиппович Герасимов, посадил самолёт на миниатюрной поляне Верхнего Аполаха (сейчас называется кордон «Олень»), правда, поломал пропеллер. Пришлось искать другой — и нашли, на Ай-Петринской яйле, но взлёт всё равно не получился. Герасимова отправили катером.
Связь с фронтом была большим событием, облегчился вопрос с продуктами, их посылал самолетами в лес Севастополь, хотя эта связь продовольственной задачи не решила…
…А мы как-то быстро стали в отряде «своими».
Представили нас и командиру, Фёдору Фёдоровичу Беседину, который показался нам старым, старше наших школьных учителей и родителей, и сразу почему-то напомнил их — и родителей, и учителей. Поговорил с нами и замполит Тарас Иванович Руденко; разговаривал он почти так же, как наши старые станичники, разве что вплетал в разговор ещё чуть побольше чисто украинских слов. С остальными партизанами знакомились так, как получалось — когда они возвращались с боевых заданий. Или когда на задания мы ходили вместе.
Вскоре, чуть ли не на третий день после нашего прихода, случилась стычка со взводом румын, которые сунулись в наш лес. Ушло из них едва ли половина; ещё один, вроде младший офицер, лежал с простреленными ногами и кричал «Мама дракула!», и его пристрелили из жалости. А у нас появились карабины.
Потом был ещё один бой, когда мы сами напали на обоз, и у троих из нас — а к тому времени «кубанцев» осталось всего шестеро, потому что Павлика срезало осколком, — появились автоматы.
Потом свой «шмайссер» я выменял у дяди Мити на ППШ, а из нас к тому времени сформировали разведгруппу в твоём подчинении. Помнишь, как мы ходили в Биюклы?
— Командир, надо сходить в Биюклы, — напомнил Сергей Хачариди. — Договаривались…
— Знаю, что договаривались, — кивнул Беседин. — Только мне кажется, что теперь о твоей «любви» с Кевсер не вы вдвоем только знаете.
— Ого, — только и сказал Сергей. — А я и не в курсе.
— Потому и предупреждаю. Пришла весточка из тех краёв. Возня там какая-то полицайская наблюдалась. Не по твою ли душу, часом?
Сергей только плечом повел — «много чести, мол», и сказал:
— Так тем более в село надо заглянуть. Посмотреть, что там сволочи удумали.
— Сунешь нос — вот они тебе его и прищемят.
— Да ладно, у нас же с Кевсер знак условный есть, если, мол, вдруг что не так…
Фёдор Фёдорович несколько секунд молча смотрел на Сергея, будто раздумывая, потом кивнул и спросил:
— Условленное время у вас когда?
— В одиннадцать вечера.
— Бери свою группу. Придите к селу на час раньше, посмотрите всё внимательно. Со всех сторон. В открытую не суйтесь.
— Да понятно, командир.
— А в прикрытие, для особо понятливых, ещё одна группа пойдёт. Марченки.
Сергей Хачариди собрался было что-то возразить, мол, дело-то не больно серьёзное, не воевать же, а со связником повидаться, но понял, что Фёдор Беседин, командир отряда, знает больше о «полицайской возне», чем говорит, а посему имеет резоны. И сказал только:
— Там чуть левее, если от нас смотреть, в полуверсте от Биюклы ещё один лесок имеется. Пусть они там запрячутся, только…
— Это вы с Марченкой обсуждайте. Всё, свободен.
Разведгруппа вышла сразу после заката. Ночь обещала быть ясной.
В сумерках миновали все три дозора и вышли на «ничейную» землю.
Те же невысокие горы и то же мелколесье, но уже никто не мог с уверенностью сказать, что за очередным «слепым» поворотом ясно различимой в свете звёзд и луны тропы, не подстерегает засада. А ещё от невидимой и, кажется, неблизкой Белогорской дороги доносился время от времени гул моторов, а иногда — характерный звук мотоциклетных выхлопов..
Сергей шел впереди, «кубанцы» — в трёх — пяти шагах за ним. Шёл почти бесшумно (а они, хоть и старались, всё равно время от времени оступались или оскользались, — всё-таки не день, да и навыки у них были ещё не очень); шёл, чуть пригнувшись, пружиня на сильных ногах. В правой руке — ППШ, в левой несёт за верхнюю рукоятку верную «шкоду» ZB, ручной пулемёт чехословацкого производства. Так и плывут два тускло поблескивающие ствола параллельно земле на уровне чуть выше его колен.
«Кубанцы» тоже вооружены: у всех шестерых карабины и по гранате, а у Володи и у Саши ещё и автоматы. У Вовки ППШ, а у Сани — трофейный «рейнметалл».
Вдруг мелколесье как ножом обрезало: дальше начинались поля и сады, а за ними хорошо просматривались мазанки и сакли Биюклы, деревни со смешанным украинским и татарским населением.
Дохнул лёгкий ветерок и принес характерные деревенские запахи и звуки: блеяние овец, какой-то скрип, кизячный дымок и ленивый перебрех собак.
— Так, малой, — обратился к Володе Сергей Хачариди. — Вон видишь ту сараюшку?
«Сараюшка» светлела освещённой луною стеной на самом краю огорода, а за ней просматривалась часть двора и тёмного дома с верандой.
«Малой» кивнул.
— Оттуда дом Кевсер просматривается отлично, — продолжил Сергей. — Заползи и посмотри: как там что. Если всё спокойно, — перед домом, у летней кухни должен стоять на столе кувшин, высокий такой. Просто вода, но это знак. Сиди и не высовывайся. Ну и если что — огнём прикроешь.
— А вы как?
— В свой «почтовый ящик» заглянем, и к дому пройдём — вот оттуда, слева. А ты, как что не так, кричи совой.
…В доме же, предназначенном для большой татарской семьи, в самом деле собралось много народу. Вот только хозяев было всего трое — сама Кевсер, её мать и отец, а остальные были полицаями под предводительством двоих немецких жандармов.
Стариков заперли в дальней комнате, а Кевсер уже полчаса допрашивали, но пока что без особого рукоприкладства.
Девушка отчётливо понимала, что кто-то из «добрых соседей» донёс, что в этот дом приходят партизаны, быть может, даже «тот самый» Серый Грек, весть о котором докатилась до оккупантов, — а возможно, и подсказал вероятное время визита лихого партизана.
— Думаешь, дождёшься? — хохотнул жандарм.
По-русски он говорил очень хорошо, с совсем небольшим акцентом. Из фольксдойчей, наверняка.
Кевсер промолчала.
— Мы тоже хотим дождаться. Ну, говори, — какой тебе подарочек из лесу принесут?
— Ничего я вам не скажу — отрезала Кевсер.
— Что ж, на одной перекладине болтаться будете, а дом спалим, маму, папу спалим. Аллее капут.
— Только и умеете, — сорвалось у Кевсер.
Второй жандарм засмеялся и что-то быстро сказал по-немецки.
Кевсер не поняла, что, а первый, — полицаи называли его «господин фельдфебель», — прошёл к двери в девичью спальню, заглянул туда и вернулся.
