Через несколько часов я должен отправиться в районные организации. Что именно там ждет — не знаю. Все может быть. Ускользнуть нельзя. Поэтому на всякий скверный случай пишу. Марийкины старички, или она, или еще кто-либо, если будет возможность после — если от меня не будет ни слуху, ни духу — передадут.
Когда стало ясно, что мы у немцев, когда Маруська и Борис Кузнецов (это сержант из 5-ой армии, парень с Алтая) вынесли меня из оржицкой каши, когда прокрасться через Сулу и южнее Хорола не удалось, — я понял, что оказался у немцев и что это плохо вообще, но не так уж плохо, когда останусь жив да не потеряю способности видеть и писать. Думал, по остаткам еще той довоенной наивности, что выскочить удастся скоро — ну, зимой. Соответственно строил работу, какую мог, и, как выражаются здесь о нашем брате, «выглядал красных». Если же теперь отправят в Германию (лучший вариант еще) или ликвидируют, как евреев, от того, что накопилось в голове, будет очень мало пользы и для литературы и для политики. Тогда используй, что можешь.
Есть несколько глав романа, который должен был рассказать о молодом парне, немного идеалисте, мечтателе, философе, который прошел через фронт, многое почувствовал, увидел, понял и кое-что сделал.
Есть рассказы. Они не переписаны. Последнее время чертовски трудно было работать. Может, разберешь.
Есть просто записи, дневниковые вроде. Если со мной что-нибудь случится — используй, как найдешь нужным. То ли сам — это лучше, то ли кому передай...
...Фашисты строят всю свою агитацию, все воспитание на спекулятивном использовании: а) самых биологических инстинктов, б) самых высоких фраз и понятий. Вы — немцы, каждый господин, и имеете право на рабов (пусть у Круппа миллион, а у тебя одна марка, но вы оба можете быть рабовладельцами, как высшая раса). Все люди не стоят вашей подметки. Если хочешь жрать больше, убей больше людей. Хочешь носить лишний костюм — уничтожь жидов и т. д. И тут же «социализм», «рыцарство», «цивилизация против монголов» и т. д. для потребы более совестливых...
Вот кое-что из вопросов.
А что касается литературы, мы оказались слепыми котятами, книжными художниками.
И поверь... Но к черту выводы. Жаль, что мы не можем сейчас сесть за стакан вина и потолковать, и покурить! И помечтать, каким будет тот мир, ради которого все делается.
Жаль, что мы того не увидим. Ну что ж, не мы первые так.
Пора спешить, дружище! Давай обниму и пожму лапу. Будь здоров, живи и пиши побеспощаднее. Что касается меня — если будет жива, записи тебе передаст Маруся.
Герман
Вильховая. 19/VII-1942.
Марусина{3} родичка Лида зимой вышла замуж за пленного Сашка. Перед свадьбой спрашивали: «Кто? Неужели пленный?»
— Пленный. А пленные разве не люди?
На уговоры отказать ему отвечала:
— Справим свадьбу, а там — что будет.
Он до этого говорил:
— Женюсь. Только пусть она раньше скажет, что ко мне в Ярославль поедет. Нас там узнают сразу. Вот женщины, правду говорят, быстрее перестраиваются. Они как-то с немцами ближе. Смотришь, идет панка панкой. Только по кацовке и отличишь.
Вместе с другими пленными его забрали месяц назад в гестапо. В воскресенье пришел: «Утек я». В понедельник только встал, умылся — явились полицаи (оказывается, соседка чуть свет побежала, донесла. Основание: моих нету — и его пусть не будет). Арестовали. Сашка и Лиду увезли в район.
С 1 мая объявление: «Запрещается светить по вечерам и устраивать веселья».
Вчера весь вечер пели за рекой — там было все сельское начальство. Свадьба. Светит везде, даже в управе.
Тепло. Даже сквозь стекла слышно: жужжат пчелы. Над речкою зеленой дымкой покрываются вербы. Сегодня куковала кукушка — «зозуля» по-украински. И на огороде по озими ветер уже отливает волны. Заканчиваются работы на огородах. Маруся уже который день копает в лесу «улички» — хочет садить кукурузу. Приходит, вытягивается без сил.
Я домовничаю, почти одиночествую. Выполняю посильную работу: кормлю поросят, кур, мотаю нитки на клубки.
Что-то очень паршиво. Нет сил. Устал от всего. Хочется и не хочется видеть людей. Соскучился о них, а в то же время так легче. Трудно молчать, поддакивать, даже когда хотелось бы дать в морду.
Вот хожу по огороду. Узкая стежка — двум не разминуться. Справа — озимь, слева — еще не взошедший картофель. Эта узкая дорожка от конюшни до речушки — вся территория, по которой могу ходить, не оглядываясь, не ожидая неприятных встреч. Немного: 100 метров на 40 сантиметров.
Вчера над речкой, летело пять чаек. Белые с пепельной грудью.
Соседский мальчуган:
— Черногузы.
— Нет, чайки.
— А их можно есть?
Я узнал: летят на север. Часа через три-четыре могут быть у наших.
Так думалось и когда журавли летели, особенно ночами, и когда невидимые перекликались над хатой на север идущие гуси. Даже когда облака движутся туда, белые, крутые.
Все хочется мечтать о каких-то чудесах, что переносят туда. Бывают же подводные лодки или самолеты. Иногда такое грезится: узнают — где, сядет самолет поблизости, увезет.
Был в лесу, собирался поковырять землю на «уличках». Увидел здешний лес — скученный, рядочками. Не копал. Явился сосед по «земельному участку» из Колодистого.
— Сегодня человикам буты в лиси заборонено. Полицаи усих записывают. Облаву будут робить.
Мария провожала до опушки. Всплакнула по дороге. Галя, сестра, рассказывала: был у них обыск. Предлог: «Ищем казенные вещи». Полицай, ученик 10 класса, увидел бутыль горилки, пнул ногой. Увидел сахар.
— Хай вин тут стоит, поки я не приду, не заберу.
Искал сало.
— Я вам дам тайный убой!
Вернулась из Грушки Лида. В жандармерии расспрашивали ее о Сашко: муж ли, когда пришел. Но не били. Били тех, у кого скрывались чужие пленные. Она смотрела в щель. Бьют страшно. Потом человек не может ни лечь, ни сесть. Стоит.
Ее же, Лиду, гоняли копать полицаям огороды. Сашко вместе с другими препроводили обратно... А не так давно мы при таких описаниях плечами пожимали. Да может ли так быть в самом деле!
За лесом немцы копают ямы. «Может, на себя уже копают?»
— В Тернивку евреев много свезли. Налоги на них покладут страшенные. Один выплатят — зараз другой, чтоб все забрать. Ну, обдерут, известно, убьют. Ох, и время пришло. Може, кто и переживет, да мало кто...
Вчера пошли в лес садить кукурузу. Нарвались на облаву. В стороне пара выстрелов. Потом крики:
— Смотрите, смотрите, немцы!
Подошли двое полицаев:
— Обед?
— Да. Сидайте.
— Що ж у вас е?
Мария:
— Вот, огирки, цибуля.
— А сала нема?
Начал меня расспрашивать, откуда, кто.
— Документы есть?
— Есть. Предъявить?
Рассматривал. Придирался, почему нет фото на паспорте. Требовал от сельсовета справку, военный билет.
Подошел немец — длинноносый и весь голубой от новенького мундира. Полицаю:
— Русс армий бы?
— Нет.
Полицай, как песик, глядел в глаза ему. Ждал: «Пли».
Тот махнул рукой. Подошел второй. Махнул тоже. Полицай заинтересовался почему-то вспухшей рукой.
— А с рукой что?
— С этой? Пчела укусила.
Так стояли человек пять. Ушли. Маруся засмеялась, скрывая слезы:
— А все-таки ты счастливый.
Немец поверил, вероятно, не моему паспорту, а явно невоенному виду.
Мария говорит: «У него в обоих карманах френча были фиалки». Позже думал: он, может, неплохой парень. Фиалка почти интернациональный цветок. Может, у него дома тоже цветут такие.
Четырехлетняя рыженькая дочь учительницы, закатив глаза, читает «Катерину». Сначала отказывается.
— Ни, вы будете плакать.
Мама{4} и верно роняет слезу. Учительница усмехается:
— Теперь Катерин полное село.
Мама:
— Им ще ничего. Москалям-то бидным гирше. Гибнут мирськи диты. Бидни воны ти москали.
Рассказывают: за Антоновским лесом расстреливают евреев. Еще давно говорили: там копают большие ямы. Теперь их заполняют.
Той дорогой не пускают людей. Конечно, находятся что проходят.
Будто евреев обманули — будут куда-то отправлять. И они поверили вопреки смыслу, чемоданы взяли. Оделись в лучшее.
Кто-то видел: детей привезли две машины. Откинули борт, столкнули живыми. Есть слухи, что двести утекли. По учету было там девятьсот пятьдесят. Будто разбежались по лесу.
Вчера старушенция из Колодистого встретила на дороге девчурку лет тринадцати-четырнадцати.
