Противник знал, что оборону высоты держал «пятисотый» штрафной. Накануне, в короткую передышку между артобстрелами, они включили громкоговоритель. На хорошем немецком они провели политинформацию по поводу Сталинграда и того, что дивизиям Вермахта взять этот город до сих пор не удалось. Неужели все, что говорят командиры и майор Вернер о близком конце войны, — это ложь? Вот и Шульц шептал об этом во время короткой передышки. Командиры полоскали штрафникам мозги по поводу того, что доблестные силы Вермахта скинули русских в Волгу и омыли свои сапоги в волжской воде, красной от крови коммунистов.
«Теперь война продлится недолго», — вещал майор Вернер во время построения. Того самого построения, перед тем, как они отбили Лысую Гору
— Сталинград пал. Волга перекрыта. Кавказ отрезан от остальной России, — чеканил он своим железным, лязгающим голосом. — Русские танки и самолеты не смогут воевать без кавказской нефти. Теперь нам осталось выполнить свою задачу — прийти на Кавказ и залить русскую нефть в свои канистры. Для этого мы и находимся здесь, мои доблестные испытуемые!
Майор отличался своеобразным чувством юмора. Сарказм не изменял ему даже под самой сильной бомбежкой.
— Да, здесь не сахар… Скажу больше — здесь чертова адская кухня. Именно поэтому мы здесь. Потому что кто мы?!…
— Пожарная команда! — не замедлил отозваться батальон сотнями луженых, отпетых глоток.
Это была одна из шуточек майора. Не зря Вернер называл их «пожарниками». «Запомните!… Вы пожарная команда!…» — то и дело твердил комбат. Небольшого роста, он словно и не делал усилий говорить громко. Но голос его доходил до ушей каждого испытуемого, замершего в строю.
— Вы — пожарные. Потому что вас всегда кидают туда, где самое пекло… — развивал свою мысль майор Вернер. Это была его любимая тема. — Отличие одно. Пожарный тушит огонь водой и, закончив дежурство, отправляется в пивную или к своей фройляйн. А вы… гасите пламя своими собственными задницами. И если у вас это получится и вы останетесь живы… короче, если вам чертовски, чертовски повезет и вы схватите удачу за хвост, то… никакого отдыха во второй линии обороны вам не видать. Вас тут же бросят на другой участок фронта, где еще жарче. Потому что удача забыла про вас навсегда. Потому что вы служите где?…
В самом конце вопроса комбат возвышал голос, делая ударение. Штрафники, напрягшись, в один голос отвечали заученное назубок:
— В батальоне Вернера!…
По негласной армейской традиции солдаты и офицеры не называли номеров подразделений, именуя их по именам командиров: рота Паульберга, батальон Вернера.
Услышав ожидаемый ответ, майор удовлетворенно кивал своей маленькой головой.
— Именно, господа испытуемые. Служба в нашем батальоне — это высокая честь для вас. Именно поэтому вы кто?…
Ответ был уже наготове.
— Пожарная команда… — нестройно произносили несколько сотен глоток. В некоторых голосах даже звучали нотки энтузиазма.
Отто был одним из них. Один из тех, кто готов был вцепиться в эту высоту зубами и держаться до последнего. Он не боялся смерти. Он разучился ее бояться. Смерть… здесь она, рядом. Но она всегда потом. Отто понял это в Лапландском лагере, и понял на всю жизнь. Он понял, что важно только одно: то, что сейчас. Гораздо важнее, чем то, что потом. Ведь бывает такое сейчас, которое гораздо страшнее смерти. Отто это усвоил. Поэтому, когда он выкрикивал два слова — «пожарная команда», — он чувствовал себя каким-то другим Отто — словно заново родившимся. Супергероем, солдатом элитного подразделения, от которого зависит судьба всей Германии. Судьба его Хельги. Да, черт возьми, судьба дала ему шанс родиться заново. Поэтому он не боялся смерти. Он боялся другого…
Он до сих пор не мог поверить, что попал сюда, в «пятисотый». Где-то в глубине его мыслей постоянно жил страх. Вот придет откуда-нибудь из дивизии или из корпуса бумага. В этой бумаге будет написано, что испытуемый Отто Хаген зачислен в 500-й батальон по ошибке. И тогда его опять отправят в полевую команду, собирать трупы. Или еще того хуже… В штрафной лагерь.
Среди испытуемых ходили слухи о том, что подобные лагеря создали в самой Германии. Они были еще похлеще, чем Лапландский. Евреев и коммунистов перерабатывают там, как скот на бойне, и выделывают из их кожи обувь и сумки, и даже абажуры. Якобы штрафников, особо отпетых, могут отправить в такую мясорубку. Шульц как-то обмолвился Хагену об этом. «Обер-фельдфебель вроде как служил в таком лагере. Надсмотрщиком… Жуть, правда, Отто? Хотя какая, к черту, разница, где и как ты отдашь свой последний долг великому Рейху: здесь, в проклятой России, в качестве мясного фарша после артподготовки русских, или парой офицерских ботинок где-нибудь в Заксенхаузене. Как ты думаешь, Отто?»
Отто промолчал, так и не ответив на вопрос надоедливого Шульца. Но ответ у него был. Он чуть не сорвался с языка Хагена. Ответ этот был выстрадан в пропитанной трупным ядом похоронной команде, в ледовитых заторах Лапландского лагеря. Разница между «500-м» батальоном и другими штрафными была. Великая разница. Отто знал ей цену. Поэтому он и кинулся бегом исполнять приказ Барневица. Молча, без расспросов и объяснений. Барневиц объявился почти сразу после завершения рукопашной.
Они только-только зачистили от русских пятачок перед самыми заграждениями. Напряжение после ближнего боя еще не успело схлынуть, руки и ноги мелко-мелко трусились. А по цепи уже передают приказ ротного: восстанавливать участки заграждения, поврежденные русским танком. Он тут хорошенько наследил, расчищал коридоры для своей пехоты. Им бы сейчас скорее отступить, укрыться в спасительной траншее. А вместо этого выжившие после отчаянного броска должны возиться с чертовой колючей проволокой. Плотность огня усиливается. Русские наверняка здорово разозлились за уничтоженный танк и пехотинцев. Они начинают садить из всех стволов. Хорошо еще, что высота в этом месте теряет угол наклона, образуя что-то вроде горизонтальной ступеньки. Но Шульц уже матерится. Он недоволен этой ликвидацией порывов в заграждении.
— Сейчас нас к чертовой матери укокошат… — кряхтит он. Лежа на спине, он пытается прикрепить кусок проволоки к деревянной шпалере.
— Шутка ли, выжить в такой рукопашной заварухе… — не перестает Шульц. — И мы еще должны…
— Что-то я не видел тебя в заварухе… — обрывает его Отто. Нудные речи Шульца изрядно действуют на нервы. Во время контрнаступления Шульц действительно отстал от передних рядов атакующих. Отто увидел его здесь, когда все уже было кончено. Наверное, отлежался в одной из воронок.
— Заткнись, Шульц… — добавил Отто.
Голос Отто прозвучал с такой злостью и неприкрытой агрессией, что Шульц послушно заткнулся. Наверняка почувствовал, что товарищ по оружию еще не отошел от рукопашной и под горячую руку может вполне его уложить на месте. Ситуацию разрядил голос обер-фельдфебеля. Он рявкнул над самыми их головами:
— Хаген, Шульц! Бегом за мной. Ротный вызывает!…
Шульц молча, но торжествующе глянул на Отто. Вот, мол, вышло по-моему! Сейчас — обратно в траншеи. Но вместо траншей обер-фельдфебель пополз куда-то вбок. Оказывается, вся рота залегла перед линией заграждения, и Паульберг находился теперь сбоку, метрах в двадцати левее порывов. Они по-пластунски проползли все эти метры, утюжа шинелями сырую октябрьскую землю.
Пули свистели над самыми головами солдат. Несколько взрывов один за другим сотрясли землю позади, в районе их позиций. Вторая русская «тридцатьчетверка» отошла назад. Теперь, маневрируя вдоль своих позиций, она и тяжелый танк KB непрерывно били из своих орудий. Мстили за сгоревший экипаж. Взрывы цепочкой росли по направлению к переднему краю третьей роты. Взрывная волна накрыла как раз то место, где минуту назад находились Отто и Шульц. Несколько метров колючей проволоки только-только починенного заграждения взлетели в воздух вместе с телами товарищей Отто.
Своего ротного Отто узнал только по голосу:
— Где вас носит, Барневиц, черт вас дери?!
Паульберг полулежал, опершись локтем левой руки в землю. В кисти он сжимал артиллерийский бинокль, вглядываясь в него здоровым левым глазом. Его правый глаз и верх головы были перевязаны окровавленным бинтом. Правая рука тоже была наспех обмотана бинтом, который обрисовывал пустоту на месте трех пальцев — среднего, безымянного и мизинца. Уже потом, когда они ползли, вжимаясь в холодную грязь, Барневиц рассказал, что пальцы лейтенанту оторвало осколком. Во время контратаки тот бежал, стреляя из своего пистолета. Уцелели только указательный и большой палец — их защитила рукоять лейтенантского «вальтера».
Лейтенант тут же оборвал неожиданно робкую попытку обер-фельдфебеля оправдаться. Он отнял от бинокля свой уцелевший левый глаз и оглядел им всех троих. Отто показалось, что он пробуравил его насквозь. Накануне осколком ему рассекло правую бровь. Глаз остался цел, но заплыл от воспалившейся раны.
