Оберштурмбаннфюрер осторожно вывел машину по каменистой долине на горную едва просматриваемую дорогу, которая где-то там, в двух километрах отсюда, должна незаметно влиться в шоссе, и только тогда ответил.
— Я бы не решился сам расстрелять этих двух ефрейторов, если бы не жесткий приказ: «Военнослужащие, которые занимались поиском и оборудованием тайников, должны быть немедленно нейтрализованы!».
— Но ведь предстоит еще одно «захоронение».
— Еще одно — если речь идет об этом районе, — уточнил Майнц. — Подобные операции проводятся сейчас и в других районах. Для последующей акции сюда будут направлены еще двое горных егерей, которых ждет та же участь.
— Значит, мой отряд тоже будет ликвидирован?
— Никому в рейхсканцелярии не захочется оставлять на свободе стольких свидетелей недавних захоронений кладов СД, да к тому же зомби, наличие которых уже само по себе является имперской тайной, — просто, как о чем-то совершенно обыденном, поведал Курт. И ни один мускул на его бронзово-сером, иссеченном сетью мелких морщин лице, которое в самом деле напоминало лицо старого, вынужденного постоянно находиться на палубе рыбака, — не дрогнул.
Свирепый Серб с минуту молча рассматривал в боковое стекло зазеленевший склон предгорья, за которым возникал изгиб небольшой горной речушки. Они уже сумели выбраться из ущелья, но и здесь, как почти повсюду в этой части Альп, ландшафт представал унылым и каким-то неземным, словно бы они оказались на другой планете.
— Почему вы умолкли, оберштурмбаннфюрер?
— Я ждал не этого вопроса.
— Есть несколько вопросов, которые я могу задать вам в создавшейся ситуации.
Майнц сделал такую глубокую затяжку, словно уже выкуривал последнюю сигарету перед казнью и, выбросив окурок, процедил:
— Правильно, несколько. Не понимаю, почему теряете время.
— Разговор затеяли вы, Майнц. И в машину вашу я тоже не напрашивался.
— Очевидно, мы все еще не доверяем друг другу.
— Почему я должен доверять вам? Вы ведь даже не серб.
— А вы готовы довериться любому человеку, если только он признает себя сербом? — с любопытством взглянул на него Курт. — Что действительно для вас так важно, чтобы рядом был славянин, и обязательно — серб?
— Если бы я мог довериться всякому, кто считает себя сербом, в моей благословенной Всевышним Сербии не было бы такой кровопролитной гражданской войны, причем в то время, когда она оккупирована… Впрочем, извините, Майнц, я забыл, что вы — германец.
Гиммлер хотел было прервать очередной монолог генерала Хауссера еще в самом начале его, но решил, что все же стоит выслушать мнение этого опытного вояки, стоявшего когда-то у колыбели СС. К тому же набраться терпения, чтобы выслушать старого болтуна, было куда проще, чем набраться решительности, чтобы заставить его окончательно умолкнуть.
— Да, господин рейхсфюрер СС, я, старый солдат, считаю, что фюрер должен прибыть в «Альпийскую крепость», как в последний бастион рейха. Тогда все, кто еще не потерял веру в нашу общую победу, присоединятся к нему. Обязательно присоединятся.
— Возможно, и присоединились бы, — скептически обронил Гиммлер. — Но стоит ли гадать?
— Вот увидите: фюрер все еще способен сплотить вокруг себя всю «старую гвардию», как когда-то ее сплотил Наполеон..
— И мы знаем, чем это завершилось, — неожиданно проворчал Кальтенбруннер, вклиниваясь в их разговор. Причем сделал это как раз в ту минуту, когда основатель СС пребывал на взлете своих патриотических мечтаний.
— Подобные аналогии здесь неуместны, — огрызнулся Хаус-сер. — В сорок первом — да, наверное, они имели бы определенный смысл. Вы не пытались соваться с ними к фюреру в сорок первом, Эрнст?
— Речь не об этом. В сорок первом была иная ситуация. После триумфальной победы над Францией, этой вечной соперницей Германии, после молниеносного разгрома Польши…
— Значит, все-таки не пытались? — не позволил Гиммлер втянуть себя в праздные воспоминания. — Странно, что не решились. Лично я не пытался, потому что верил в полководческую звезду фюрера. И сейчас все еще верю в отличие от многих других, разуверившихся.
Начальник РСХА оскорбленно умолк. Генерал тоже решил, что инцидент исчерпан.
Только теперь, когда словесный поток генерала иссяк, рейхсфюрер СС прокашлялся, натужно посопел и, глядя куда-то в сторону окна, за которым уже распускались почки клена, поминально, словно речь шла о безвременно ушедшем, произнес:
— Что бы мы ни говорили по этому поводу, но в «Альпийскую крепость» фюрер не прибудет. Адольф убежден, что его штаб, а значит, и его последний солдатский окоп, должен находиться в Берлине.
— Вы пытались разубеждать его в этом? — некстати поинтересовался генерал-полковник.
— Не вижу смысла.
— И вы тоже… не видите? — даже не пытался генерал приглушить нотки осуждения, покачивая головой.
— Подобные решения фюрер должен принимать лично. Твердо и осознанно. Не поддаваясь ни на какие уговоры, от кого бы они ни исходили.
Кальтенбруннер прекрасно знал, что Гиммлер как раз и принадлежал к яростным противникам того, чтобы фюрер уезжал в «Альпийскую крепость». Что именно Генрих настойчиво навязывал вождю мысль о жертвенном решении «до конца оставаться в столице вместе с ее защитниками, воодушевляя их собственным примером». Для Хауссера это тоже, очевидно, тайной не оставалось.
Как опытный интриган, Гиммлер прекрасно понимал, что оставить фюрера в столице — значит, уже в ближайшие дни изолировать его от остальной части рейха и заставить то ли познать позор окончательного поражения, то ли пойти на самоубийство. Но то, что знал он, начальник РСХА, не обязательно было знать старому вояке Хауссеру. Как и всем прочим.
Однако, не ведая о его терзаниях и словно бы забыв о позиции в этом вопросе самого Гиммлера, командующий группой армий неожиданно зажегся идеей:
— И все же поговорить с фюрером нужно. Мы могли бы отправиться к нему вместе с вами, рейхсфюрер. А возможно, и втроем. Когда Гитлер узнает, какие усилия мы прилагаем для создания «Альпийской крепости»; когда он вспомнит, что его ждут родные края и весна на альпийских лугах Баварских Альп, он изменит свое решение. Я, старый солдат, понимаю это только так.
Хауссер умолк, уставившись своим единственным глазом на Гиммлера. Но тот упорно вглядывался в какую-то точку своего стола и никак не реагировал на слова ретивого амбициозного командарма. Точнее, его угрюмое молчание тоже становилось одним из проявлений реакции.
— Тогда поручите, рейхсфюрер, эту миссию мне. Нам с фюрером, двум старым солдатам, есть о чем поговорить. Вы только договоритесь об аудиенции, поскольку фюрер категорически запретил кому-либо из генералов прибывать к нему в ставку, в штаб Верховного командования, без его личного вызова. Слишком уж много их толпилось всегда возле рейхсканцелярии.
— Вот и вы, генерал-полковник, появитесь в рейхсканцелярии только после вызова фюрера, — жестко отрубил Гиммлер.
— Но, поскольку фюрера в «Альпийской крепости» не будет, Бормана, судя по всему, тоже, вся власть в ней должна перейти к СС. Я, старый солдат, понимаю это только так! И вы, господин Гиммлер, как обладатель самого высокого чина в СС…
— Самый высокий чин в СС все еще у Гитлера, — прервал его Гиммлер. Причем произнес он это с явным прискорбием в голосе.
— У Гитлера?! — с наивной простотой воскликнул генерал Хауссер. — Это ж, позвольте спросить, какой?!
— Оберст-фюрер СС.
— Какой еще «оберст-фюрер СС»?! — Хауссер недоверчиво взглянул на Кальтенбруннера: уж не дурачат ли его здесь? — Почему я никогда не слышал о таком чине? Гитлер — оберст-фюрер СС![74] — пожал он плечами так, словно услышал что-то невероятное. — Да никто из генералов СС не знает об этом.
— Один уже знает, — проворчал Гиммлер. — И будем считать этот разговор законченным.
Но оказалось, что угомонить Хауссера не так-то просто. Он уже явно закусил удила и «по-окопному» брал Гиммлера за горло.
— В своем столичном бункере Гитлер окажется, как в мышеловке. В Берлине у него не останется простора для маневра. Причем не только военного, но и политического. Имея в резерве такой огромный укрепрайон, каковым является «Альпийская крепость», да к тому же подпираемая моими войсками и группой армий Шернера…
— Фюрер остается в Берлине! — резким ударом ладонью по столу прервал его Гиммлер. Это оказалось настолько неожиданным, что в отличие от фронтовика Хауссера, привыкшему и не к таким «хлопкам», Кальтенбруннер панически содрогнулся. — Он остается там, чтобы до последней возможности руководить обороной столицы!
— И это правильное решение, — несмело и как-то слишком уж невнятно проговорил Кальтенбруннер.
