Он бросил на землю ненужные термоса и отшатнулся в какую-то нишу в полуразрушенном здании. Споткнулся, не удержавшись на ногах и буквально ввалился, минуя несколько ступенек ведущих вниз, в низкий подвал.
- Куда я попал? – мелькнула первая мысль.
Тотчас Иоганн увидел двух спящих в углу военных и понял всё.
- Я заблудился в развалинах и забрёл в тыл русских.
Он рванул со спины автомат и в тот же миг человек в советской офицерской форме проснулся и поднял голову.
- Ты кто? – начал говорить он и наконец, разглядел невесть откуда взявшегося гитлеровца.
Офицер резво сунул руку под свёрнутую шинель, которая ему заменяла подушку, и резко вытащил пистолет. Иоганн дёрнулся назад и машинально нажал на спусковой крючок. Короткая очередь буквально разорвала грудь молодого мужчины.
- Нет! – раздался сбоку нервный крик.
Майер резко развернулся и увидел пожилого человека в порванной и окровавленной гимнастёрке. Что-то в облике седовласого солдата заставило его остановить, уже готовый согнуться палец. Он в замешательстве опустил дымящееся оружие и засомневался:
- Где я видел это лицо? -
Казалось, что тот не обращает никакого внимания на немца, стоящего посредине комнаты, освещённой коптилкой, сделанной из снарядной гильзы.
- Сынок. – С болью сказал человек и шагнул к раненому, отброшенному кинетической силой пуль к обшарпанной стене.
Он склонился над стонущим офицером и попытался перевязать его раны.
- Отец? – спросил раненый неожиданно ясным голосом.
- Да Миша, я твой отец Григорий Пантелеевич Мелехов.
- Я так хотел тебя увидеть…
- Вот где довелось встретиться!
- Жаль, что не осталось времени поговорить. – С большими усилиями сказал Михаил.
- Молчи! – молитвенно попросил отец.
- Мало времени… - забормотал офицер. - Обязательно найди своего внука… Его зовут Коля…
- Тебе нельзя говорить сынок!
- Они с моей матерью Евдокией Пантелеевной должны были приехать сюда.
- Я понял!
- Наверное, их эвакуировали дальше…
От неимоверных усилий на губах Михаила выступила кровавая пена. Он затих на минуту, а затем спросил:
- Почему же ты молчал столько времени?
- Боялся, што ты не примешь меня.
- Зря… - прошептал сын и конвульсильно дёрнулся.
Его глаза затянула белёсая предсмертная пелена. Через несколько минут ужасной агонии он умер. Отец потеряно сидел рядом, держа его за руку и обречённо повторял:
- Зря, зря!
Пока длилась эта нереальная сцена, Иоганн стоял в оцепенении. Он не до конца понял, о чём говорили русские, но почувствовал, что происходит что-то важное.
- Это тот пленный, который летом ударил лейтенанта Штрауба. – Неожиданно вспомнил он. – Как он здесь оказался, его же должен быть расстрелять Фом?
Майер снова поднял автомат. Перед ним буквально на коленях стоял враг, который убил многих его друзей.
- Его нужно пристрелить! – кричала одна половинка души.
Внезапно он вспомнил Хубса, который отказался стрелять в русских.
- Сколько можно продолжать бессмысленную бойню? – Иоганн задал себе трудный вопрос.
В углу плакала растрёпанная женщина с ребёнком на руках, и он машинально отметил:
- Это тот подвал, где живёт любвеобильная русская и куда ходили наши солдаты…
Майер бросил последний взгляд на поникшего отца, прощающегося с погибшим сыном, и вышел в ночь. Он снова увидел адскую группу из лошади и двигающегося мертвеца. Солдат застыл на месте, как глупый кролик перед удавом и тут ему всё стало ясно.
- Лошадь ещё не мертва, просто находится в последней агонии, и её конвульсивные движения шевелят мёртвого человека. – С облегчение за своё психическое здоровье понял Иоганн.
Не встретив больше вражеских солдат, он удачно вернуться обратно в свой лагерь.
После нелепой смерти сына Григорий впал в отчаянье и окончательно потерял страх перед смертью и вездесущими «особистами».
- Не уберёг! – часто думал он и злился на себя.
Два месяца бесконечных боёв, когда он старался, как мог защитить старшего сына, пропали даром.
- Нужно было сразу признаться Михаилу, – корил себя Григорий, - хучь бы успели наговориться за двадцать лет разлуки!
Честно говоря, особо горевать ему немцы не давали. С фанатичным упорством они каждое утро лезли вперёд в тщетной надежде пройти несколько сот метров отделявших их от Волги.
- Неужель они думают, што сбросив нас в воду, выиграют войну?
Через день после символических похорон Кошевого незаметно подобравшийся немец забросил в его укрытие гранату, но у Григория выработалась чёткая реакция. Он успел схватить её за длинную деревянную ручку и молниеносно выкинул за бруствер, где она тотчас же грохнула, разорвав неприятеля на куски…
- Как дальше жить?.. Для чего я сражаюсь? – искал ответа красноармеец и не находил его.
Боевые действия приобрели характер партизанских рейдов. Каждую ночь русские посылали мобильные группы вглубь обороны гитлеровцев. Красноармейцы забрасывали дома и подвалы, где ночевали солдаты противника, ручными гранатами.
- Ты глянь, что гады придумали, - толкнул Григория напарник по очередной вылазке рядовой Селезнёв.
- Чего?
- Все окна и отверстия они закрыли сетками…
- Умно!
Стремясь обезопасить себя, фашисты придумали защиту от «ручной артиллерии» русских.
- Ну и мы не лыком шиты! – сказал Григорий и поднял валявшуюся на земле проволочку.
- Что ты делаешь?
- Зараз поймёшь…
Он свернул из алюминиевой проволоки крючок и закрепил его на гранате. Потом спокойно выдернул чеку и широко размахнувшись, бросил её в подвальное окно. Крючок на гранате зацепился за ячейку сетки и через несколько мгновений та взорвалась.
- Лихо! – изумился Селезнёв и принялся прилаживать крючок к своей гранате.
- Бросай в левое окно. – Коротко приказал Шелехов и метнул свою.
Буквально через день все защитники Сталинграда использовали нехитрый приём, позволяющий доставать отдыхавших врагов.
… Заводской цех, обороняемый батальоном изрядно прореженной 13-й гвардейской дивизии, немцы никак не могли взять: танки угробили, авиация не брала засевших в развалинах защитников, а снаряды делали перелёты. Один немецкий танк, застрявший в завалах по самую башню, красноармейцы захватили и сделали из него дот.
- Схожу-ка я в тыл. – Сказал Селезнёву Григорий, на короткое время оставшийся за старшего в малочисленной части.
- Зачем?
- Выбью зимнее обмундирование, и может, помоюсь…
Два месяца батальон не был в бане. Никто не менял бельё и портянки. Григорий обносился вконец и вонял неимоверно. Сапоги носил немецкие с широченными голенищами, бельё - из чёрного шёлка, добытого на каком-то заводском складе. Паразиты скатывались с него как на салазках.
- Последний раз мы с Мишей «мылись» три ночи назад, - с болью признался он напарнику, - разделись до трусов - и в сугроб!
- Не убивайся ты сильно Григорий Пантелеевич! – откликнулся Селезнёв, знавший об их родственных отношениях. – Война…
- Будь она проклята!
Вода ценилась на вес золота. Бойцы с превеликими трудностями приносили от Волги расколотый взрывами лёд и ставили в вёдрах на печурку. Часто получалось страшное соотношение - ведро воды равнялось человеческой жизни …
- Слышал, что тыловики настоящую баню соорудили на берегу. – С плохо скрытой завистью сказал сержант Шелехов.
- Конечно, сходи! – поддержал его идею Селезнёв.
Инициативу по постройке бани проявил полковник Родимцев, организовав бригаду строителей. Разобрали дебаркадер и из него, в «штольне», в обрыв берега встроили баню.
- Когда комдив принимал работу, то всех согнал с полок, жарясь «насмерть» веником! - сообщил Григорию старшина хозроты Филимонов, к которому он зашёл по старой дружбе.
- Наш командир первый, что в бою, что в бане! – с нежностью в голосе сказал гость.
Среднего роста, крепко сбитый, смуглолицый, черноволосый, старшина отличался быстрой реакцией, трезвым умом и точностью движений.
- Редко я видел на войне людей, которые так много делали для общей пользы, - подумал Григорий глядя на него, - иногда в ущерб себе и никогда не афишируя свои добродетели.
Филимонов не был тем старшиной, который только заведует продуктами и живёт около кухни. Меньше всего он занимался устройством собственных дел и совсем не стремился ублажать начальство и частот шутил:
- Всем зад всё одно не перелижешь…
Он же устроил Шелехову долгожданную помывку и отвёл к лысому интенданту:
- Ты с ними строже…
- А сапоги у них есть?
- У этих чертей складских всё есть, - ухмыльнулся Филимонов, - кроме совести…
