Они не поняли, когда торпеды ухнули по сторожевику вдругорядь. Холодная вода сразу оказалась рядом, очень близко: под барахтающимися телами, под бьющимися руками, вокруг тяжелых, чугунных ног, тянущих ко дну. Он не успел стащить с нее валенки, с себя — сапоги. Пояса держали их на воде. «Адмирал Шпеер» застыл поодаль. Костистый, безжалостный морской зверь. Ты ударил Ангелов хвостом своим; ты разинул чудовищную пасть свою, но мы не убоялись тебя, и испытанье ледяной водой послано нам, чтоб мы восчувствовали сладость смерти от Тебя, Господи, в пучине безмерного Океана Твоего. Стася била руками по воде. Ее ноги цепенели. Ее одеревеневшие губы повторяли молитву: Господи, Владыко живота моего. Спаси врагов. Спаси врагов.
Золотой Шлем подплыл к ней одним усильем, страшным рывком — он не мог плыть, его руки и ноги не шевелились. Он выдохнул, и пар, исшедший из его посинелых губ, обволок ее лицо тепло и любовно: последней жизнью. Милый! Я никогда не стану Царицей. Я буду Царицей Морскою. Она видела близко его леденеющие глаза. Золотой Шлем торчал на его голове, как золотая луковица, и из-под металла выпрастывались на лоб и виски клочки жалкого утепленья — пакля, шерсть, вата. Стася отчаянно заплескалась во льдах, как огромная рыба. Он подплыл к ней ближе, улыбнулся, как оскалился — губы уже застывали — и уцепился за ее еще живые, еще сгибающиеся руки, намертво впился в пальцы и запястья. Успел.
Так их и вытащили на борт англичане. Счастье, что английские суда строго прочесывали здесь воды. Торпеды гуляли под водой, как гуляют треска и зубатка. Спасенным разжимали зубы ножом, чтобы влить в рот спирт. Что вы, ребята, виски тащите!.. им живой спирт нужен. Потрясите врачей!.. Уже потрясли: на вот, отлей из мензуры. Матросня беззлобно переругивалась. Какая отличная девчонка, и что она только делала в море. А мужик!.. гляди, что у него на башке. Золотой котел. Русские моряки варили в нем акулью уху. Ха!.. Хорошо, в холодных водах нет акул. Иначе… мы бы прошли ватерлинией аккурат по красной водичке. Только и всего. Эй, братцы, девка открыла глаза!.. А мужик не дрыгнет ногой. Он дышит?.. Не дышит. Влей ему еще в рот каплю рому. Эка спохватился!.. ром Длинный Джек давно уж весь вылакал… разве на донышке…
Чтобы согреть заледенелые тела, Стасю и Золотой Шлем завернули в сухую парашютную ткань. На английском эсминце для неведомо каких целей хранился запас парашютов. Матросы недрогнувшей рукой распотрошили парашют и закутали русских утопленников. Девочка отошла, тяжело дышала. Похоже, намечается двустороннее крупозное. А мужик?.. Да отстаньте вы с вашим мужиком. Ты лучше золотую каску у него с головы сдерни. Он тебя, очнется, сам как следует вздернет. На фок-мачте. Он не очнется. Он не очнется, говорят тебе!
Ты, сучонок вонючий. Ты что это смертный приговор человеку подписываешь. Ну, пырни его лучше ножом. За жизнь надо драться! Всегда! И за… чужую?.. Ты Евангелие читал?.. В детстве. Мамка читала вслух. Я… ничего не помню. Возлюби его как самого себя, дурак! Лей ему в рот спирт! Лей!
А я раздел девчонку до рубашки… гляжу — у нее на пузе…
Заткнись. Молчи о том, что у нее на брюхе! Что?! Проказа?! Лепра?!
Ро… родинка…
Она очнулась и огляделась. Горячо пахло машинным маслом. Для сугрева их, завернутых в парашютные отрезы, положили в машинном отделеньи, где было жарче всего. Угли горели и перекатывались в топках. Красное буйство пламени лезло из черных железных дверей, пыхало из щелей, ударяло из круглых дыр — продухов. Она привстала на локтях, стала выкарабкиваться из тягучего слоистого шелка. Дышала с хрипом, с присвистом. Человек, закутанный в солнечный шелк рядом с ней, лежал тихо, молчал.
— Золотой Шлем! — крикнула она громко и горько. — Золотой Шлем! Ты где!.. Я без тебя… не смогу!.. Я не доплыву без тебя… Лондон загрызет меня, как пес!.. Я же… пропаду без тебя, Золотая ты моя Голова!.. Я и английский-то язык уже забыла… как это?.. Stasia is a funny girl…
Она выскользнула из шелковой, льющейся ткани. Кочегаров поблизости не было. Может быть, они укрылись в тесноту трюма — тайком от старпома выпить. Подошла к лежащему. Приложила ухо к его груди.
Золотой Шлем лежал спокойный и холодный. Ледяные волны укачали его в колыбели. На его голове, на затылке, горел металлический, раззолоченный котелок, с фигурными рисунками, с рельефом по ободу: овечки, коровка, золотая виноградная лоза, и под лозой юноша и девушка целуются пылко и радостно, будто встретились после долгой разлуки.
Там. Та-та-та-там. Та-та-та-там. Та-та-та-та-та-та-та-та-та-там. Мерный стук. Сухой стук. Костяшки о дерево. Та-та-та-там. Напоминанье. Все сильнее стук. Все настойчивей. Все громче. Никуда не спрятаться.
Никуда от него не спрятаться. Стук растет и усиливается. Заполняет тебя изнутри. Вырывается из тебя наружу. Стук, жесткий стук не может больше быть только в тебе.
Что это стучит?! Кто?!
Если бы знать. Если бы это знать.
Ты носишь в себе, внутри, стук и огонь. Жесткое биенье крови — в кости груди, в глухие виски. И полыханье жара — он поднимается от ног твоих, от пяток и ступней, и он затопляет тебя целиком, он разливается в тебе, как вода по поемным лугам в половодье. Спасенья нет. Ты, человек, живой и соткан из огня. Все твои ткани и сочлененья — огненны. Ты притворяешься, что ты внутри из крови, мяса и лимфы. Враки. Ты из огня. И ты никогда его не поборешь. Это он поборет тебя.
Стук и огонь. Огонь и стук. Стук подземных костей и огонь звезд в небесах. Мы — живой мост между подземьем и небом. Мы плачем, на небо глядя. Мы его пасынки и падчерицы. Оно в ночи льет на нас звездные слезы метеорных дождей. Сияющие потоки огня с зенита вниз — а о землю стучат мертвые камни, камни. Огонь превращается в стук. Там. Та-та-та-там. Та-та-та-там. Все громче. Все безысходней. Это маленький барабан в тебе, внутри. Это сердце твое. Оно не хочет умирать. Оно никогда не хочет умирать. Ни на Войне, ни просто так. Оно не верит, что есть старость. Что есть Время. Что есть простой убийца, с револьвером ли, с ледяным ножом в руке, и он стоит за углом, и он прячется за скалой.
Она упала на его грудь, зарыдала.
Трюм корабля, внутренность барака. Ей все равно. Огонь внутри. Огонь снаружи, в ночном небе, над кораблем. Северное злое Сиянье. И на мачтах — бредовые огни святого Эльма. Они предвещают морякам погибель. Пусть огромный спрут обовьет днище корабля щупальцами. Пусть снова торпеды прорежут серую соленую гладь. Его больше нет, и она плачет. И женщине всегда суждено плакать, когда…
Тело — куколка. Бабочка — душа. Она, цветная, весело вылетает. Так зачем же ты плачешь, глупая девочка. Лучше молись. Ты же знаешь все молитвы. И пророчества пророка Амоса. И деянья великой Фамарь. И невнятные слова, что бормотал Даниил рыкающим львам во рве львином. И нежную молитву Ефрема Сирина, похожую на песню. Спой ему Сирина. Спой колыбельную. Он уснет как младенец.
Из-под ее закрытых век сочились, медленно текли, как густой бурятский мед, благословенные слезы.
— ах!.. о-о-о-о…
Капитан дал ей от каюты ключ, и она запиралась изнутри. Никто не смел тревожить ее. Качка усиливалась, море неистовствовало, ее рвало в ночной горшок, и по приказанью капитана ей на подносе принесли тонко нарезанный лимон с сахаром. На подносе, рядом с лимонными кусочками, лежала записка от капитана: «Погрызите, Ваше Высочество. Лимон пойдет Вам на пользу».
Она усмехнулась одним углом рта, взяла с подноса, что держал, изогнувшись в шутейном поклоне, рыжий скуластый матрос в шапочке с помпончиком, кислую дольку, отправила себе в рот. Неужели капитан и впрямь верит ее бреду. Она и сама себе уже не верит.
Тело Золотого Шлема хотели бросить в море, завязав в мешок; не бросили. Завалили кусками льда, опустили в железный ящик в холодном трюмовом отсеке. Он был пришелец, гражданин другой страны. Какой? Воюющей?.. Никто не знал. Стася ночами украдкой спускалась в пахнущий мазутом, скользкий трюм, осторожно ступая по стальным грязным листам пола, покрытым пупырышками. Она подходила к железному ящику, где лежал Золотой Шлем. Трогала ладонью черное железо. Он сказал ей: «Я в тебя влюбился». Он только сказал ей это. Только сказал.
Осторожный капитан не вступал в перестрелку с военными кораблями, и эсминец прибыл в Лондон благополучно, не подранком. Стасю, одетую по новейшей английской моде — капитан распорядился купить ей все самое красивое и добротное в лучшем дамском магазине Лондона — выгрузили на причал для военных кораблей, и она стояла, запрокинув голову, придерживая у подбородка пуховый шарфик, и ждала, пока по трапу спустятся ее благодетели. Лондон встретил их дымами и мрачным, рваным в клочья небом. Она осматривалась затравленно. Это отчизна ее родни, английских королей. Ох, никто ей здесь не поверит. И капитан тайком над ней смеялся. Он и сейчас смеется. О, она знает цену обнаженным в широкой, до ушей, улыбке, белым, до блеска начищенным мятной пастой «Манифик» зубам.
