...После затяжной слякотной зимы наконец-то пришли погожие весенние дни. Все выше и выше поднималось солнце. Первые дожди и теплое дыхание моря смыли серые краски, расцветилась земля, белым кружевом выткало сады. На осокорях деловито суетились галки, остроносые грачи беспокойно прыгали на свежей пахоте. В полдень над изломами берега струилось марево.
Красотища кругом, а взгляд нет-нет да и споткнется о следы военного лихолетья.
От многих жилищ остались только печные трубы. Между камнями и проросшей молодой травкой шмыгали одичавшие коты.
В кюветах на брюхе лежали «тигры» и «пантеры», бурые от окалины, с выцветшими крестами, на обочинах валялись мордатые камуфлированные броневики с аккуратными, как просверленными, дырками от наших подкалиберных снарядов. На броне одной из «пантер» чем-то острым выцарапано: «Где стоит совецкий боец — там фашистскому танку конец». В огородах — зенитки с сорванными колесами и щитками, раздавленные цугмашины...
С огромным радушием приняли нас жители Калиновки. Горя они хлебнули изрядно — около пятисот человек из села гитлеровцы угнали в неволю.
Здесь, в Калиновке, был устроен сборный пункт для советских военнопленных, которых сгоняли со всей территории области, а после расстреливали. Уничтожили около десяти тысяч... В одном из сараев мы видели связку особых наручников. На них выгравировано: «Немецкая полиция. Запатентовано. Август Шварц».
Оккупанты до нитки обирали людей. В первую очередь отнимали хлеб, выколачивали его кнутом, грозили всевозможными карами. Но люди на кнут отвечали мужицкой лопатой и партизанской пулей. А теперь калиновцы первым делом брались за лопаты — откапывали спрятанное зерно, при этом хитро усмехались:
— Земля дала хлеб, она его и схоронила. Никакому проклятому фрицу не перехитрить нашего мужика. Вот оно — золотое зерно, теперь снова уйдет в землю на полях...
В отличие от других подразделений, которые строили временное жилье — рыли землянки, ставили палатки,— нашу разведроту разместили в хате рядом со штабом бригады. О лучшем мы и не мечтали.
С первых дней занялись своим внешним видом: стирали и ремонтировали обмундирование, обувь, наводили нехитрый марафет — мылись, стриглись, брились... Ротный сапожник соорудил мне парусиновые сапоги, иметь которые считалось тогда высшим шиком.
Впервые получил здесь денежное довольствие — отвалили целый вещмешок рублевок. Не зная, что с ними делать, я половину отдал хозяевам дома.
Дни были заполнены всевозможными делами, а вечерами, перед отбоем, пели песни — и известные, и свои, сочиненные в перерывах между боями, бессонными ночами в госпиталях.
Кое-кто из наших стал получать письма, а меня почтальон упрямо обходил стороной. В минуты затишья будоражили мысли: как там дома? Где отец?.. Долгожданная весточка так и не приходила. Но однажды и на меня свалилось счастье: наконец-то из дому пришло письмо. От волнения даже не мог разорвать конверт. Потом решился. После первых строчек радостно вздохнул: мама, сестра Полина, брат Николай живы и здоровы. Коля чуть на виселицу не попал за то, что убежал с «биржи труда» перед отправкой в Германию. Партизанил. А вот отец то ли погиб, то ли пропал без вести. Никаких следов...
Теперь я жил одной мечтой — увидеть своих после долгих лет разлуки.
Беспокойной чередой бежали дни.
Приведя себя в порядок, принялись за технику. Дел оказалось невпроворот. Наш вездесущий зампотех бригады Петр Титович Тацкий, почерневший от загара, пропахший бензином и мазутом, от зари до зари, а то и целыми ночами находился возле своих «железок».
Боевая техника, прошедшая столько огненных километров, напоминала изрубцованного ветерана-бойца. На многих танках были сорваны крылья, выхлопные коллекторы, бачки, инструментальные ящики, запасные траки. Некоторые танки и самоходки за время наступления пришлось по разным причинам бросить. Теперь их стягивали в парк на «лечение», доставляли из-под Каховки, Берислава, Херсона. Один танкист рассказывал, что его «тридцатьчетверку» тащили аж до Мелитополя.
Допоздна в районе временного парка шли восстановительные работы. Ремонтники порой совершали чудеса — возвращали к жизни такие изувеченные машины, которым впору только в переплавку. Под ударами кувалд и молотков звенел металл, треск и ярко-лиловые брызги шли от электросварки, визжали дрели, раздавались выхлопы заведенных машин...
Наши бронетранспортеры и бронеавтомобили тоже имели жалкий вид: исклеванные пулями и осколками, с облупившейся краской, они напоминали суденышки, изрядно потертые во льдах. Моторы барахлили, радиостанции не работали, резина на колесах «облысела»...
Досталось тогда и нашему зампотеху роты старшему лейтенанту Фролову. Часто он лишь за полночь приходил в роту отдыхать. Нырнет под одеяло на два-три часа и — снова за работу.
Приезжали к нам рабочие судостроительного завода, крестьяне из близлежащих сел. Смотрели, как мы устроились, знакомились с техникой, вооружением. Делегаты отходили в сторону, о чем-то говорили, утвердительно кивали головами. Суть этих разговоров мы узнали позже.
Со временем так сроднились с этими людьми, что считали их земляками.
В одной из бесед ветеран корпуса рядовой Григорий Петровский сказал: «Называя вас земляками, я хочу подчеркнуть то обстоятельство, что, хотя мы и не живем в Николаеве и не прописаны в ваших домовых книгах, мы являемся николаевцами, и это навечно занесено в наши послужные списки».
В Калиновке мы находились полтора месяца.
Как-то вечером «на огонек» ко мне заскочил ротный парторг Володя Срибный.
— А ну-ка, дай карту, товарищ профессор от разведки.
Вид у него был таинственный, словно владел каким-то секретом.
Я вынул карту из планшетки, расстелил на старинном сундуке.
— Вот здесь.
— Что здесь?
— Котовск. Сюда мы и двинем на днях.
Посмотрев на кружок с обозначением города, я мысленно потянул линию до Голованевска. Всего какая-то сотня километров.
— Прямо под боком с моим домом...
— Действительно, расстояние на одну обмотку.
Познания о Котовске у меня были самые скудные. Знал только, что есть такой городишко.
А Володя уже бойко давал урок географии и истории.
— Находится на реке Ягорлык севернее Одессы. Расстояние от «мамы» — до двухсот кэмэ. Прежнее название — Бирзула. Происходит оно от молдавского слова «бир», что означает подать, дань. Сюда, на юг Подолья, татары, а позже и турки свозили дань, которую собирали с подчиненных территорий. В общем те же оккупанты. В переименованном позже городе похоронен Григорий Иванович Котовский, здесь он провозгласил Молдавскую республику. Вот так-то, мой юный друг. Посему клади вещи в этот сундук и — вперед, обживать новые места.
В ночь с седьмого на восьмое мая началась погрузка в эшелоны на станции Водопой. Составы, громыхая на стыках недавно восстановленных путей, пошли в сторону Котовска. Мимо дверей раскрытых теплушек проскакивали полустанки и прилегающие здания. Все было разрушено. Груды камней, кирпичей, коробки домов, почерневшие от копоти и дыма. Вокруг валялись изогнутые, исковерканные рельсы, смолистые шпалы, куски ржавого железа, взорванные водонапорные колонки.
В пути от парторга Владимира Срибного узнали волнующую весть о взятии нашими войсками Севастополя. Особой радостью светились лица бывших моряков — их немало было в бригаде.
Места под Котовском, куда прибыли, оказались весьма живописными. На возвышенностях сочно зеленели дубовые и кленовые рощи, редкие гривки березняков. В прохладных глубоких балках — заросли терновника, ежевики, шиповника, молодые побеги перистого камыша.
По обстановке поняли, что жить здесь придется долго, ибо получили приказ рыть гнезда для палаток, обшивать их досками, мазать глиной. Потом разбивали парки для техники, восстанавливали блиндажи, оставшиеся от немцев.
Произошли изменения в командном составе бригады. Вместо погибшего полковника Рослова и сменившего его подполковника Кириллова прибыл новый комбриг. Мой однофамилец — полковник Василий Антонович Каневский. Сухощавый, высокого роста, с проседью в пушистых усах. На безукоризненно выглаженной гимнастерке поблескивали орден Красного Знамени и медаль «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии». Но первое, чем привлек он мое внимание,— пружинистой по ходкой. Кажется, пройди он без остановки многокилометровый марш, эта плавная, как бы играющая походка останется при нем. Вообще от комбрига исходила какая-то уверенность, приподнятость, точно этот человек никогда не бывал в затруднительном положении, все для него в жизни легко и осуществимо. Но это было далеко не так.
Офицер царской армии, он сразу всей душой воспринял революцию, хотя на «спецов» тогда смотрели с некоторой подозрительностью. Обучая военному делу молодых красногвардейцев, учился и сам. Ревностный почитатель Суворова, Драгомирова, Брусилова. Участник финской кампании. Долгое время возглавлял танковое училище... и засыпал командование рапортами о посылке на фронт. Наконец, своего добился, был назначен комбригом. И вот у нас.
