Немец за это время успел не раз ударить меня по лицу. Я ощущаю на себе холодные, железные пальцы, чувствую порывистое дыхание и безмерную тяжесть навалившегося на меня врага. Силы стали покидать меня. Я могу только отталкивать руку немца, которая постепенно подбирается к моей шее. Правая рука непослушна.
И вдруг над самым ухом раздается страшный треск. Ощущаю наваливающуюся на меня тяжесть. Потом снова грохот. «Все. Отвоевался, солдат», — молнией мелькнуло в голове, и я в бессилии перестаю сопротивляться.
Откуда-то издалека доносится голос Юры:
— Живой? Не задел?
С его помощью сбрасываю с себя обмякшее тело фрица и с трудом встаю на ноги.
— Я за домом был, — поясняет Юра, — когда услышал выстрел. Подбежал к углу и вижу — на тебе немец сидит и кулаками по лицу молотит. Подбежал к вам почти вплотную и всадил ему в бок две автоматные очереди. А почему у тебя автомат за спиной? — сердито спросил он.
Не дождавшись ответа, Юра достал из своего чехла снаряженный магазин, вставил его в мой автомат, и мы вместе побежали вперед к очередному огневому рубежу, на котором залегли наши ребята. Как хорошо, что рядом надежное плечо верного друга.
— Подъем! На «передке» ни одного выстрела. От нас ждут конкретного ответа — отошел противник или он что-то замышляет? А вы спите, как хомяки! По штрафной роте соскучились? — кричал зам начальника разведотдела дивизии капитан Нехорошее, ворвавшись в хату, в которой мы спали. Свое возмущение, по-видимому для ясности, дополнял заковыристой матерщиной.
— Я думаю... — пытался втиснуться в гневные тирады старший нашей разведгруппы, только вернувшейся с переднего края.
— Командование мало интересует, о чем вы думаете! Мы должны, мы обязаны в любой момент дать ему исчерпывающий ответ: где противник, что за противник и его ближайшие намерения. А у нас его нет.
Будучи в настроении, капитан не раз повторял: «Я хоть и Нехорошев — но мужик хороший». Он был из донских казаков, невысок ростом, жилист, подвижен и, будучи навеселе, любил при случае похвастаться: «Мой дед рубал тремя клинками, а я только двумя».
Теперь ему было не до баек, потому-то он был резким и сердитым. Он отчетливо понимал, что произошедшее в первую очередь касалось его, а не нас — рядовых разведчиков.
— Быстро! Быстро! — поторапливал он нас. — Соседи уже на улице, а вы все возитесь.
Мы вскакиваем, позевывая, сгоняем с лица последние остатки короткого сна, непослушными руками автоматически затягиваем ремни на шинелях. По привычке, хотя и с осоловелыми глазами, хватаем автоматы, запасные магазины и один за другим выскакиваем из хаты.
— Машина ждет вас! — неслось вдогонку.
Нас двенадцать, и мы вповалку размещаемся на дне полуторки, слегка прикрытом не первой свежести клочками соломы, едва успели сесть — трогаемся. Машина, скрипя всеми сочленениями двигательной системы, с усилием выбирается на разбитую дорогу и, наконец, мчит нас к переднему краю, до которого рукой подать.
Капитан, сидя в кабине, беспрерывно повторял, давя на шофера: «Быстрей, быстрей!»
Нас, сидящих в кузове, мотало из стороны в сторону, того и гляди, выбросит на повороте. На бесчисленных глубоких выбоинах машина то ныряла в них, проваливаясь по заднюю ось, то нас подбрасывало так, что казалось, вот-вот сейчас от хребтины оторвутся внутренности. От непомерной тряски и мотания из стороны в сторону по дну кузова мы не могли даже обмолвиться между собой без угрозы прикусить язык, но каждый из нас мысленно прикидывал — что же произошло на переднем крае за время нашего отсутствия.
В эту ночь на 8 марта 1944 года мы были в поиске, дважды пытались подкрасться к окопам немецкой обороны, которую они заняли четыре дня тому назад, после того как их выбили из района рудников Кривого Рога. За полночь одного из наших разведчиков серьезно ранило, и мы вернулись в роту практически ни с чем. Пока снова при свете перевязывали раненого, обсуждали ночные перипетии, легли спать уже в пятом часу ночи. А что мы могли теперь сказать в свое оправдание капитану? Это же не производственно-профсоюзное собрание. Солдату не положено рассуждать — он обязан беспрекословно выполнять приказы.
А теперь, в седьмом часу утра, когда предутренний рассвет успешно боролся с уходящей ночью, мы, громыхая по обледенелой полевой дороге, подъезжали к переднему краю. Первое, что нас поразило, — тишина. Машина с ходу миновала огневые позиции минометов, пункт боепитания, командный пункт батальона и вплотную подскочила к передним окопчикам, ровной цепочкой тянувшимся по низине.
— Живей, живей, живей! — подгонял нас капитан, хотя это было излишне.
Мы торопливо, как мячики, спрыгнули с машины и быстро пошли к окопам. Мы были очевидцами, как всего два-три часа тому назад с немецкой стороны взлетали ракеты, злобно огрызались пулеметы, изредка глухо рвались мины. А сейчас здесь властвовала тишина.
— Неверов — старший! Вперед! — командует капитан, останавливаясь у бруствера неглубокого окопчика, из которого, высунувшись по пояс, стоял знакомый нам командир роты. Капитан Нехорошее остается с этим ротным, а мы, развернувшись в реденькую цепочку, не сбавляя взятого темпа движения, вступаем на нейтральную полосу и направляемся в сторону вражеских окопов. Я иду в середине цепи. Справа сбоку Юра Канаев, далее Русских, слева выделяется слегка мешковатая фигура Ивана Неверова.
Снега уже нет, но морозец хватает за уши, поскрипывает, хрустит под ногами ломкий ледок на небольших лужицах. Идем, и самим не верится, что происходит. Почти рассвело, а мы в полный рост, открытые взору и всем ветрам, ускоренным шагом движемся по нейтральной полосе, изредка перебрасываясь незначительными фразами. Автоматы у кого в руках, у кого небрежно взяты на ремень.
Отойдя метров на сто, интуитивно, без команды, но почти одновременно оборачиваемся и бросаем быстрый, скользящий взгляд на свою оборону, которую только что покинули. Увиденное поразило и развеселило нас. Всюду, куда доставал глаз, десятки солдат и офицеров с напряженным беспокойством следили за нашим передвижением по нейтральной полосе и все в оцепенении ждали, что же сейчас будет, чем все это закончится? А пока же они, вытянув по-гусиному шеи, молча озирали нейтральную полосу, тянувшиеся впереди по горизонту пологие вершины да голое поле. Но мы знали, были уверены, что за нашей спиной в боевой готовности застыли, заняв свои места, расчеты минометов, пулеметов, которые ждали момента при необходимости прикрыть нас огнем. И невольно хотелось спросить — отцы-командиры, где же ваша инициатива? Почему вы до сих пор не выслали вперед разведку от своих полков и батальонов? Безвозвратно бежали минуты промедления, а вы ожидали прибытия разведчиков дивизии? Это же преступление!
Мы по-прежнему идем быстрым шагом, с каждой секундой приближаясь к обороне противника. А тишина давит не только на уши, но и на психику, вечевым колоколом бухает готовое выскочить из груди сердце.
С каждым шагом вперед к окопам напряжение нарастает и мы настороженно, но упрямо приближаемся к своей цели. Мы ждем любого подвоха со стороны немцев — всякое бывало, и в первую очередь шквального, беспощадного огня. Но пока тихо. До бруствера ближайшего окопа, слегка желтевшего на фоне грязно-серого поля, остаются какие-то полтораста метров.
Следует команда, дробно щелкнули вставшие на боевой взвод затворы автоматов. Мой указательный палец привычно коснулся спускового крючка, ладонь намертво впаялась в шейку приклада автомата, готового моментально выбросить горячую очередь свинца.
Шаг, еще шаг. Идем, а глаза шарят, мечутся по отчетливо видимым брустверам вражеских окопов. Нарушая звенящую тишину, со звонким треском похрустывает под кирзачами ледок. Лужицы, покрытые тонкой корочкой льда, из которых ночной морозец выгнал всю мокреть, выглядели теперь бесчисленными бельмами, образуя белые фонари.
Одновременно по ходу движения успеваю прощупывающим взглядом выискивать перед собой углубление, в которое можно было бы втиснуть свое бренное тело, укрыться от губительного огня. Но его пока нет. А нервы, нервы, что вы с нами делаете? Казалось, еще миг, и они сдадут. Шаг, еще шаг. И вот уже за нашими спинами засиял золотой лик бесстрастного ко всему солнца — по стране уже несколько часов шествовал праздник 8 Марта. Жаворонок над головой песней жизни приветствовал приход нового дня. Возможно, весна эта уже не для нас? Но окопы молчат. От нервного напряжения передвигаю плечами, чувствую, как по спине выступает холодный пот. Развязка приближается. Но нервы не выдерживают, и мы броском устремляемся к окопам. Наконец, достигаю ближайшего окопа. На бруствере лежит брошенный ППШ, на дне — скомканная немецкая куртка и гильзы, гильзы да брошенная коробка из-под пулеметной ленты.
