— Нет, снедала, — грубовато ответила Любка. — Чего ночью людей баламутите?
— Погреться пришли, на улице мокреть, — ответил молодой казак с румяными щеками. — Помню тебя, когда ты еще в девках ходила. Раздобрела…
Он сластолюбиво оглядел Любку, подкрутил усики.
— Сидели бы в караулках.
— Кабы таких субчиков, как твой муж, не было, пожалуй бы, даже таким мясом, как у тебя, не заманули.
— Ладно уже, пошел, — остановил его старший, — Пожрать бы чего, хозяйка.
— Ничего нет, — сказала Любка изменившимся голосом, — ничего нет. Ребенка побудите, хворый он у меня.
— Вот оно чего. — Казак покряхтел. — Придется уходить. Дай только в сухом месте цигарку свернуть.
Патрульный вынул кисет, медленно сделал самокрутку, прикурил от лампы.
— Ну, теперь можно и трогать, пошли.
— Не скушно? — спросил молодой казак.
— Обхожусь.
— А коли не обойдешься, под ложечкой засосет, кого-нибудь из нас покличь. А то и весь народ, — казак оглядел Любку, подморгнул, — на всех бы хватило. Вроде па личность худая, а вполне с объемом.
— Ну, не приставай, — подталкивая его, сказал старший, — привязался, «помидор».
Патрульные ушли, оставив на глиняном полу следы сапог.
Закрыв за ними дверь, Любка бросилась к печи.
Павло вылез, пошатываясь подошел к столу, бросил наган. Любка потрогала теплый револьвер.
— Под мышкой держал, — скривился Павло, — боялся — сам выпалит.
Он потер пальцем зубы, будто с них что-то соскабливая, пополоскал горло, выплюнул.
— Лей, — сказал он, наклонившись, — остыть хочу.
Любка лила воду на голову, и струйки текли по шее, на пол. Павло пощупал волосы, потянул вверх пучок.
— Не вылезли? Кажись, нет. Выходит, человек — самая крепкая животная.
Вытерся полотенцем; пристукивая, натянул ссохшиеся сапоги, надел горячую бекешу. Он заметно почернел и осунулся.
— Ну, пока, Любка, дай я тебя поцелую.
— Когда придешь?
— Только на коне, с шашкой. Не дело казаку в печках отлеживаться. — Он крепко обнял прильнувшую к нему Любку. — Ты тоже перестрадала не меньше моего. Никогда я этого не забуду, хорошая ты…
Сунув в карман поддевки наган, он быстро вышел из хаты.
Обойдя двор, он нашел Мишу, спавшего возле дерева. Растолкал его.
— Ишь, сторож, — незлобно укорил он, — понадейся.
— Дядя Павло, я только-только, — Миша вскочил на ноги, — вы что-то быстро.
— Всего десять минут был, Мишка. Ведь некогда же.
Они спустились к реке. Павло свернул замок литвиненковской лодки, на которой тот рыбачил и расставлял раколовки. Управляя жердями, переехал черную, как вар, Саломаху. Оттолкнули лодку от берега. Чтобы запутать следы, прошли зарослями осоки и выбрались к богатунскому спуску крайними форштадтскими планами. От проток поднимался теплый воздух. Клубчатые, редкие туманы стлались над лесом. Павло остановился у обрыва, привлек к себе Мишу.
— Ну, Мишка! Жизнь-то вместе нас спутала.
— Ничего, дядька Павло. Все едино мы их одюжим.
— Пока солнце взойдет, роса очи выест, — сказал он, и в голосе почувствовалась грусть. — Домой, может, забегишь?
— Как бы патрули не застукали.
— Да, — Павло скрипнул зубами, — в своей станице чужим ходишь.
Павло зашагал по тропинке. Миша понимал его чувства изгнанника, который еще недавно был хозяином всех этих мест. Им обоим хотелось, пренебрегая опасностью, возможно дольше побыть вблизи станицы, вблизи родимых жилищ.
Они проходили свалку. Земля, будто взрытая огромными кротами, была покрыта затравевшими бугровинами. Серело. Где-то, пробивая панцирь туч, поднималось невидимое пока, но могучее солнце. Надо было возвращаться. Миша дернул Павла за рукав. Тот встрепенулся.
— Ты чего?
— Кто-то стонет.
Возле свежей мусорной кучи, лицом книзу, лежал человек. Он тихо стонал, уткнув голову в вытянутые вперед руки. Возле него, приподнимая шляпками рыхлую навозную прель, росла дружная семья шампиньонов. Павло узнал отца.
— Батя, — тихо сказал он, нагибаясь и беря его за плечи, — батя.
Лука отстранился, потряс головой, забитой липкой грязью.
— Павлушку подсылаешь, черт. Все понимаю… Меня не проведешь…
Лука бессвязно пробормотал еще несколько фраз, приподнялся, замахал руками. Он был пьян. Когда Павло поставил отца на ноги, тот шатнулся и вдруг припал к плечу сына.
— Павлушка, ты? — Он всхлипнул. — Тяжко, дюже тяжко.
— Успокойся, батя. Не надо.
Павло провел ладонью по его мокрой спине.
— Павлушка, при их лучше было.
— При ком?
— При их… при товарищах.
По грязным щекам старика потекли слезы. Он смахнул их рукавом бешмета, выпрямился.
— Пущай убыот меня они, — сказал он, отстраняясь от сына, — но пущай приходят… зови их… зови. Тебя они послухают… Убийца я. Шаховцова убил… Ляпин натравил… Павлушка, Ляпин. Из-за него… Пойдем домой… Мать рада будет.
— Не могу, батя. Нельзя.
— Куда же ты?
Павло указал туда, где в бледном рассвете прояснялся прикубанский лес и, завешенная туманом, текла вилючая протока.
— Иди, — старик подтолкнул сына, — бери и его с собой, Мишку… Бери его… Только прости меня, Павлушка… Простишь?
Павло сковырнул сапогом грибы, брызнувшие из-под ног белой россыпью. Поднял один, понюхал, смял в кулаке.
— Жалко тебя, отец. Крученая жизнь… Прощай.
Они спускались по обрывистой и словно намыленной тропке. Кустарник царапал их лица, руки, но они не замечали этого, так как сердца обоих были переполнены горьким. Протоку перешли по хлипкому фашиннику, положенному поверх чинаровых стволов. Павло всунул в рот два пальца, свистнул. Из леса выехал Писаренко с двумя заводными лошадьми.
— Заждался, — позевывая, сказал Писаренко, — пришлось будкмм сном вздремнуть в какой-ся прелой яме. Нельзя же так и себя и людей мучить.
— Эх ты, сон-трава, — пожурил Павло, — сон что деньги: что больше спишь, то больше хочется. Так, что ли, Мишка? В летучих мышей превратились…
Через час они были у землянки, вырытой возле огромных буков и накрытой плитами пожелтевшего дерна. У жердевых навесов сидел часовой. Павло спрыгнул, отпустил взмыленные подпруги:..
— Выводи как следует, — приказал он Писаренко, — и моего и Мишкиного. Ты выспался.
— Где там выспался, — незлобно пробурчал Писаренко.
Он вываживал лошадей по дорожке, протоптанной между пнями. Проходя мимо часового, толкнул ногой. Часовой, пожилой казак с прокуренными усами, покрутил плечами.
— Зябко? — спросил Писаренко.
— Привышный. Ишь коней подпарили.
— Шибко гдали.
Из землянки вышел Миронов. Поздоровавшись с Батуриным, он запахнулся в тулуп, скрутил папироску.
— Что нового, Павел Лукич?
— Казаки на фронтах кое-что начинают думать. Буревого видел.
— Как он?
— Качается, как камыш на ветру.
— Подул бы на него посильнее.
Павло улыбнулся.
— И так подул. В нашу сторону схилился. Рада их с толку сбила. Оказал ему: что Деникин, что рада — ч одна шатия, одна волчиная стая.
— Про союзников напомнил?
— Напомнил.
— Хорошо, — Миронов поглядел на часового. — Как, папаша, не надоело в лесу?
— Надо бы выходить. В лесу, как в тюрьме.
Казак вынул из клеенчатых обтрепанных ножен шашку, провел по ней пальцем.
— К зиме дело. Сырость. Шашки зацвели.
— Богатун выселяют, — сказал Миронов, — с Армавира карательный ждут.
Лениво кружась, падали листья. Трава посвежела, на дубах ярко вызеленелся плюшевый мох. Над крышами землянок, вырытых в узких просеках, поднимались дымки, туманом обволакивая кроны буков. Кое-где из землянок, как из кротовых «ор, вылезали люди, разминались. Одни умывались, докрасна растираясь намоченными пучками сена, другие направлялись под навесы, чистили лошадей. Павло видел, что кони нагуляли тело, к зиме подросла и погустела шерсть. Миронов наблюдал за Батуриным и не мог определить течение его мыслей.
— Ну, как же, Павел Лукич? — спросил он.
— Пущай тот отряд подходит. Чужие люди, будет на ком душу отвести.
— На облаву, пожалуй, пустят, — сказал часовой.
— В нашей хате поймать трудно. — Павло поднялся, поманил Мишу — Пойдем позорюем, пока суть да дело. Ты, Антон, нас по-пустому не тревожь.
— Карагодин оружие привез с гор, — сказал Миронов, — оружия теперь добавилось.
— Молодец Семен, сосед же.
Павло толкнул ногой дощатую дверь и скрылся в землянке.
На следующий день Миша и Петька напросились дежурить у зимовника Писаренко. Пост располагался на чердаке, у продранной крыши. Здесь же стоял пулемет, тщательно смазываемый бессменным пулеметчи-ком-богатунцем. С крыши зимовника хорошо просматривался северный склон Бирючьей балки и главный шлях. Кроме этого сторожевого поста, Павло расположил секреты у скал возле коренного выхода балки к реке и по опушке леса. Партизаны пока не предпринимали активных действий, и поэтому их не беспокоили. Атаман боялся трогать партизан и в сводках называл их дезертирами. Комендант Самойленко не решался взять батуринцев имевшимися у него в гарнизоне силами. На казаков, служивших в гарнизонной сотне, он мало надеялся и ожидал прибытия специального карательного отряда. Пока в лес приходили бабы, принося харчи и белье; иногда приводили даже детей. Партизаны часто наведывались в станицу, хотя это было опасно.
