— Надумал что-нибудь?
— Надумал.
— Выкладывай.
Ротов коротко рассказал.
Прокатка опережает нагрев слитков. Операторы могли бы значительно, раза в полтора, превысить проектную мощность стана, но колодцы не успевают нагревать такое количество металла. По американскому проекту, в каждый колодец помещают четыре слитка стоймя, а он, Ротов, предлагает класть еще два сверху.
— В чем же дело? — спросил Гаевой.
— Все отказываются. И начальник цеха, и технический отдел, и главный инженер.
— А что говорят?
— Многое говорят, а еще больше пишут. — Ротов вытащил из кармана ворох бумажек с резолюциями.
Начальник цеха, ссылаясь на опыт американской школы, предупреждал, что подовые балки не выдержат такой нагрузки, что изменится направление газа в колодцах, что сместится усадочная раковина в слитках, посаженных горячими. Стоковский написал коротко: «Технический бандитизм!» — и перечеркнул всю страницу.
— Ты, я смотрю, с американцами не в ладу, — сказал Гаевой, прочитав резолюцию; он был механик и по металлургическим вопросам высказывался с осторожностью.
— Я со всеми не в ладу, кто говорит, что можно делать только так, как делали до сих пор, — ответил Ротов. — Я всегда думаю: а как бы сделать иначе?
— Так ты и домну скоро предложишь задрать вверх горном, — пошутил Гаевой, выгадывая время для размышления.
— Ты, Гриша, не крути, я от тебя многого не прошу. Помоги мне перейти на блюминг.
— Что ты там будешь делать?
— Это уж мое дело.
— Нет, расскажи.
— Ночью, когда буду дежурить, посажу в несколько колодцев по шесть слитков, прослежу за их нагревом, за прокатом, отберу образцы для испытаний и, если все будет хорошо, на следующую ночь посажу столько же во все колодцы.
— А если сорвешься? Если действительно балки полопаются? — спросил Гаевой.
— Ну, подумаешь, балки! Может, какая и лопнет — отремонтируют. А если не сорвусь?! — горячо воскликнул Ротов. — Это же значит: вместо двух тысяч семисот — четыре тысячи тонн. Сейчас, когда каждая тонна стали на учете…
Гаевой долго думал.
— Ну, решил? — нетерпеливо спросил Ротов.
— Нет, я думаю о другом. Что из тебя получится? Для того чтобы расти, нужно работать в одном цехе. Вот в доменном тебя давно выдвигают в помощники, проверят на этой работе — начальником назначат. А тут ты опять начинаешь с начала, с нагревальщика. Тебе давно пора быть на руководящей работе, ты переросток.
Ротов разозлился. Это слово надоело ему еще в школе. Он был выше всех в классе, учился лучше всех; в его летах всегда сомневались и не раз требовали метрику.
— А ты недоучка! — закричал он. — Я к тебе как к инженеру, как к коммунисту пришел за помощью. Ведь по твоему же предложению меня к блюмингу прикрепили. Вот результат моей работы. Решай. Идти мне здесь больше не к кому. Директор в отъезде, он бы поддержал. Поможешь или нет?
— Помогу, — сказал Гаевой, чувствуя, что Ротов сейчас хлопнет дверью и уйдет. — Черт с ним, отвечать будем вместе. От административного взыскания тебе не уйти. Стоковский беспартийный и такого случая не упустит. А от партийной ответственности избавим, возьму все на себя. Я только одного не могу понять — то ли ты в самом деле много знаешь, то ли ни черта…
— А если и ни черта, то это тоже неплохо, — вызывающе ответил Ротов. — Ты вспомни Бессемера: он говорил, что открыть новый процесс производства стали ему помогло полное незнание металлургии. Он был свободен от всяких догм и канонов. Плохо другое — блюмингу теперь не будет хватать слитков: мартен не обеспечит.
У Гаевого загорелись глаза.
— Вот это и хорошо. Это очень хорошо, Леня. Сейчас Стоковский носится с проклятым Сайлом, как с писаной торбой. Ему торопиться некуда, металла достаточно. А если блюминг прижмет, придется распрощаться с Сайлом, а может быть, и со Стоковским. Они же, мерзавцы, всю работу тормозят! Ну, а насчет незнания — это парадокс.
Гаевой ненавидел главного инженера за барские манеры, за апломб, за консерватизм. Всем существом он чувствовал в нем чужака, но доказать это было трудно.
— Надо сегодня же испробовать нагрев в двух-трех колодцах, — все так же горячо продолжал Гаевой. — Только сделаем иначе, чем ты предлагаешь. Возьмем в оборот начальника блюминга. Расставим людей в смене: на стан — лучшего оператора, к колодцам — лучших нагревальщиков, на уборочные краны — лучших машинистов. Всех коммунистов-руководителей — в цех. Пусть потом разбираются, кто прав, кто виноват. Игра крупная. Выигрыш — тысяча тонн металла, старые нормы вверх тормашками. Проигрыш… — Гаевой помолчал. — Проигрыш — мы с тобой вверх тормашками…
Ротов смотрел на него с восхищением. Именно таким, увлекающимся, горячим, смело идущим на риск, он знал Гаевого по партийной работе в институте.
— Медлить нельзя, — продолжал между тем Гаевой, — директор уехал в Москву защищать Григорьева, избавляться от Сайла. Если все будет хорошо, дадим ему вдогонку телеграмму. Понимаешь, как она ему там поможет? Хочешь не хочешь, а придется форсировать печи. Гаевой снял трубку и позвонил в отдел кадров:
— Ротова переводи на блюминг. Сегодня же. Сейчас же. Сейчас же. Ни с кем не согласовывай, с начальниками я договорюсь сам.
Он вызвал доменный цех и, закрыв мембрану рукой, весело сказал:
— Началось самоуправство. А ты давай уходи, я буду с блюминга людей вызывать.
Бережно сложив бумажки с резолюциями, он запер их в сейф.
— Можете идти, товарищ Ротов, — официально сказал Гаевой, — ваше предложение принято. — И улыбнулся одними глазами.
За четыре часа до начала смены Ротов явился на колодцы и застал всех в сборе. Возле оживленного Гаевого с унылым видом стоял начальник блюминга. Он понимал, что Стоковский в любом случае наложит на него взыскание, и знал, что оно будет особенно строгим, если эксперимент окажется удачным…
Ротов принялся командовать. Гаевой не узнавал его. Куда делась спокойная тяжелая походка, неторопливая речь? Он метался по площадке, наблюдая за посадкой каждого дополнительного слитка, кричал на машинистов и ругался, как никогда в жизни. К началу ночной смены все тридцать два колодца были заполнены слитками. Начали прокатку, и Ротов побежал к стану. Оператор ни на секунду не отрывался от рукоятки управления. Когда он хотел курить, ему вставляли в рот зажженную папиросу. Семитонные слитки быстро мчались по рольгангу к стану, втягивались валками в одну сторону, потом в другую, становились тоньше и длиннее. Ротов побежал на колодцы, потом опять вернулся к стану. Выдав тысячу двести тонн вместо восьмисот, уставший от беготни, от нервного возбуждения, он ушел домой спать, но долго лежал с открытыми глазами, ни о чем не думая, испытывая одно чувство, заполнившее его всего, — радость.
Вечером приехал Гаевой. Он быстро вошел в комнату, еще более возбужденный, чем во время беседы в парткоме.
«Седые виски, а какие молодые глаза! — успела подумать Людмила. — Седеет, но не старится».
— Победа и разгром! — сказал Гаевой, бросая кепку на диван. — Начальника блюминга Стоковский снял и перевел старшим мастером на колодцы, чтобы впредь и другим неповадно было.
А его? — встревожилась за мужа Людмила.
— Он уволен с завода, — спокойно сказал Гаевой.
Ротов побледнел. Он всего ожидал, но только не этого.
— Все хорошо, Леня, очень хорошо, — говорил Гаевой, не обращая внимания на испуганные глаза Людмилы. — Стоковский перегибает палку и тем самым разоблачает себя. Посиди дома, отдохни, с жинкой в театр сходи — ведь ты ее не особенно балуешь.
Два человека сидели дома и с нетерпением ждали директора — Ротов и Григорьев. Третий — начальник блюминга — безотлучно дежурил на колодцах, боясь, что примеру Ротова последует кто-нибудь еще.
Как только вернулся директор, новый режим нагрева слитков был проведен приказом по заводу. После разгрома американской школы Сайла Стоковского перевели на рядовую работу, в отдел оборудования наркомата.
Вскоре после ухода Стоковского Ротова назначили начальником доменного цеха, но и ему, и Людмиле, и всем остальным было ясно, что эта работа не могла его удовлетворить. Он привык жить интересами всего завода и, в короткий срок наладив работу своего цеха, по-прежнему бывал в других цехах, на строящихся объектах, в плановом отделе.
Через год он был уже заместителем главного инженера, затем главным инженером. Это не удивило никого, но многих испугало. Ротов слишком много знал и требовал от своих подчиненных столько же, сколько и от самого себя.
Когда его наконец назначили директором завода, ему было жаль расставаться с технологией, и он с ней так и не расстался. У него по-прежнему хватало времени на все. Основным цехам он уделял день, остальным — вечер. Половину ночи он неизменно проводил за чтением. В выходной день директор появлялся в цехах только для того, чтобы разогнать по домам некоторых слишком усердных начальников. Он тщательно следил не только за тем, как его подчиненные работают, но и как они отдыхают.
