Ротов нахмурился.
— Вам что здесь нужно?
— Газ ищу, — коротко ответил Макаров.
— Вы ищите газ у себя в цехе и понемногу забывайте, что когда-то работали главным инженером. Вы — только начальник цеха.
— О том, что я работал главным инженером, я уже забыл, — спокойно возразил Макаров, — но то, что я инженер, забывать не собираюсь.
Ротов холодно взглянул на него с высоты своего роста и повернулся к начальнику батареи печей.
— Не пускайте его сюда больше, пусть знает свое место.
Макаров вернулся в цех вне себя от обиды, вызвал машину, поехал на почту и отправил телеграмму наркому: «Прошу перевести любой завод, любую работу».
Но вечером, отдохнув и поиграв с Вадимкой, он пожалел об этом:
«Опять сниматься с места, переезжать на другой завод. А там что? Характер у меня изменится? От себя разве уйдешь? Да и что подумает нарком? Вдруг телеграмма без всякого объяснения причин…»
По привычке, давно ставшей потребностью, он все рассказал жене:
— Очень нехорошо, — ответила Елена, внимательно выслушав его. — Переехать-то мы переедем, не в этом дело. Ты садись-ка да напиши наркому письмо, объясни ему положение, а на телеграмму попроси не обращать внимания.
Старый уральский сталевар и молодой донецкий мастер стали неразлучными друзьями.
Пермяков был человек замкнутый. Он подолгу присматривался к людям и, прежде чем удостоить их своей дружбы, тщательно взвешивал каждого на своих особых весах.
Шатилова он понял сразу и полюбил за хватку в работе, за живость, за веселый и открытый нрав.
И стариковская суровость растаяла, как залежавшийся горный снег, быстро и до конца.
В тот вечер, когда жюри обнародовало свое решение, Пермяков с Шатиловым вместе вышли из цеха. Они медленно побрели по заснеженной пустой улице. Перебивая друг друга, стали обсуждать работу остальных сталеваров, кому чего не хватает, кому у кого надо поучиться.
— Ну смотри ты: Ваня Смирнов — второй подручный. Он и за первого подручного мало работал, а, выходит, он и сталеваром может. Так вот иногда с соседом живешь и не знаешь, что у него там за забором делается. Ведь правда, Ваня от печи не отходил, за мной по пятам бегал, но спрашивал мало. Чего ему спрашивать? Теории его в школе ФЗО подучили, ему только навыки… — говорил Пермяков.
На первом перекрестке их дороги расходились, но Пермяков задержал Шатилова за полу ватника, который у того даже здесь, в Сибири, был, как всегда, распахнут.
— Ну, Вася, разделили мы с тобой первое место, надо еще кое-что разделить.
— Что именно? — осведомился Шатилов, полагая, что речь идет о производственных делах.
Бутылочка у меня дома припасена, на дочкины именины.
Как-нибудь в другой раз, — деликатно отказался Шатилов.
— Нет, в этот раз — такие разы редко бывают.
Шатилов не заставил долго упрашивать себя и уже прошел несколько шагов, как вдруг спохватился:
— Дочке-то сколько лет?
— Двадцатый пошел.
— Двадцатый? — переспросил Шатилов. — Ну, тогда надо переодеться. — И, не слушая Пермякова, потащил его к себе.
Пермяков сокрушенно покачал головой, осмотрел небольшую комнату, в которой тесно стояли четыре койки.
Шатилов переоделся. Синий бостоновый костюм ладно сидел на его крепкой фигуре.
— Жил ты, я вижу, неплохо, — заметил Пермяков, с удовольствием оглядывая приятеля.
— Все мы жили хорошо. Сталевар — это звучит гордо. За полгода до войны мастером поставили. Правда, не первым был, в войну чуть не выгнали…
— Первенство от тебя не уйдет. Вижу сокола по полету.
Дома у Пермяковых не спали, и на стук вышли сразу и дочь и жена. Увидев, что отец пришел не один, девушка тотчас же исчезла.
Хозяйка дома заперла дверь и вошла в столовую, когда мужчины уже сидели за столом. Она внимательно посмотрела на мужа, стараясь угадать его настроение. Морщинистый лоб и суровые, старчески поджатые губы странно сочетались на ее лице с живыми, молодыми глазами.
— Ну что, общипали тебе перья? — с улыбкой спросила она, убедившись в том, что муж настроен весело.
— Полхвоста осталось, — в тон ей ответил Пермяков, — есть еще что кверху задирать. Разделил первое место.
— С Шатиловым? — спросила дочь из соседней комнаты.
Василий удивленно посмотрел на хозяина, потом на хозяйку.
— Он нам про вас все уши прожужжал. Уж и такой и сякой… А он у нас до мужчин не особенно влюбчивый, не то что, бывало, до баб…
— Мама! — укоризненно сказала девушка, все еще не появляясь.
«С характером», — подумал Шатилов.
Когда она вошла в комнату, Василий, не скрывая своего любопытства, взглянул на ее свежее, словно после мороза, лицо с большими темно-карими глазами.
— Так вот он какой, Шатилов! — сказала она, здороваясь. — А ведь он совсем на лешака не похож.
— На какого лешака? — смутился Пермяков.
— А ты помнишь, папа, что говорил после первой его плавки? «С этим лешаком трудно будет справиться».
— Ольга! — произнесла Анна Петровна с той же укоризненной интонацией, и все четверо засмеялись. Пермяков погрозил дочери пальцем.
Большой шелковый абажур, низко опущенный над столом, погружал комнату в мягкий полумрак. Шатилов оглянулся и увидел, что свет в спальне тоже смягчен таким же абажуром.
Анна Петровна поняла его взгляд.
— Это у нас отец затемнением занимается, — объяснила она, — устают у него глаза в цехе, вот и накупил абажуров. Слава богу, хоть настоящего затемнения еще не знали.
— И не узнаете, — твердо сказал Шатилов.
— Вы танкист? — спросила Ольга.
— Да, но по чему вы это определили?
— То, что вы в армии были, определить не трудно — выправка осталась, а в отношении специальности… — Она замялась. — Чаще всего горят танкисты.
Шатилов провел рукой по лицу:
— Нет, это не на фронте.
Разговор зашел о войне. Шатилов долго рассказывал о финской кампании, о танковых атаках, о погибших друзьях.
— Вы человек военный: скажите, когда же война кончится? — Анна Петровна с надеждой смотрела на гостя.
Ольга и отец невольно улыбнулись, но Шатилов оставался серьезным.
— Война только началась, — сказал он, глядя куда-то в сторону, и Ольга поняла, что он не видит сейчас ни ее, ни матери, ни этой комнаты, погруженной в мягкий, уютный полумрак. — Уж если начали бить, так будем бить до конца, до полной победы.
— Выпьем за нашу победу! — Пермяков достал из буфета заветную бутылку водки.
Анна Петровна засуетилась, накрывая на стол. Шатилов молчал, по-прежнему глядя в сторону.
— Возвращайтесь сюда, Шатилов, — окликнула его Ольга. — Сейчас вы не здесь, а там.
Он не сразу понял ее.
— Вернулся. Уже здесь. Но тот, кто видел все это, тот всегда там…
Пермяков налил водки, и они молча выпили.
— Впрочем, и у нас здесь фронт, — сказал Шатилов.
— И он не подкачает, — отозвался Пермяков. — Имея такие гиганты, — он показал в сторону завода, — воевать можно. Ты бы посмотрел, какое наследство нам на Урале от Николашки досталось! Только скажи: не кажется тебе, что мы мало делаем, чтобы носить звание фронтовиков?
— Мало, — согласился Шатилов, — на таком заводе, с такими людьми можно сделать больше. Вот мы с вами заняли первое место, но меня это мало успокаивает. Надо повести за собой всех остальных, весь цех, все цехи, весь завод, а мы до сих пор работаем хуже, чем первый мартеновский.
Пермяков принялся рассказывать о мартенах старых уральских заводов, где начинал свою жизнь. Рассказывал он интересно, с юмором, много жестикулировал, и чем больше пил, тем больше вспоминал.
— Ну, что тут за аварии! — говорил неугомонный Пермяков. — Ну, уйдет на домне плавка в летку, простоят восемь, десять, от силы двенадцать часов — и поехали дальше. А вот в Закамске у нас авария случилась — домна простояла двенадцать суток!
Шатилов насторожился. Он любил рассказы о неполадках и авариях: немного пришлось ему видеть их на своем коротком зеку. Пермяков заметил, что его слушатель заинтересовался, и не торопясь продолжал:
— Вагонетки с углем, рудой и камнем на верх доменной печи, на колошник, подавали у нас лошадьми. Да, да, лошадьми! — подтвердил он, заметив недоверчивый взгляд гостя. — Домна под самой горой построена, на горе рудник, и мост деревянный к домне. Лошадей, которые к этой работе приучены, было всего две. Вот и случилось — одна заболела, а другая, как на грех, на колошнике не так повернулась, и обожгло ей хвост, вся начисто шерсть сгорела, остался один кнутик, ну, как у слона, одинаково. И что ты думаешь? Не идет эта лошадь наверх, кнутиком своим машет, а не идет. Ну, и стояла домна, пока больная не выздоровела, а у этой бесхвостой нервы не окрепли…
— Началась лекция о возникновении железоделательной промышленности, — сказала Ольга, не первый раз слышавшая эту историю.
