Сам я остался на позиции, чтобы прикрыть отход. И мне это удалось с помощью последних трех пулеметных дисков. Истратив их, я тоже попытался спастись, стал отходить ползком с намерением добраться до окраины села, где меня должны были ждать остальные. И как раз в тот момент, когда я уже решил, что опасность миновала, группа гитлеровцев, просочившихся на правом фланге нашей роты, окружила меня. Они навалились на меня, обезоружили и отвели на свои позиции. Меня допрашивал какой-то лейтенант, неплохо говоривший по-румынски. Ничего не добившись, гитлеровцы привязали меня к дереву и так держали всю ночь. Под утро я потерял сознание. Придя в себя, услышал грохот артиллерийской стрельбы. Гитлеровцы готовились к контратаке, начали ее на рассвете. Они понесли большие потери. Я это понял ночью, когда нас, пленных, заставили перетаскивать на носилках убитых и раненых с их позиций. Мы таскали носилки с ранеными и убитыми всю ночь…
* * *
Канонада не утихала. Я слушал ее и радовался. Но Милада уже не открывала глаз. Дышала она все так же тяжело.
— Как ты, Милада?
— Горит!.. Очень сильно горит!
— Ты должна хотеть жить, Милада. Держись!
Она не отвечала, только попыталась улыбнуться, но ей это не удалось. В кустах не переставая каркала ворона. Движение на шоссе стало еще оживленнее.
— Ты здесь? — спустя некоторое время спросила Милада, не открывая глаз.
— Здесь! Тебе что-нибудь нужно?
— Я только хотела знать, здесь ли ты. Не уходи, не оставляй меня одну.
— Никуда я не уйду.
— После войны обязательно побывай в Праге… Обещаешь?
— Если доживу до конца войны, приеду навестить тебя в Праге. Дай мне твой адрес.
— Ты меня не найдешь там. Я умру… Обязательно поезжай в Прагу, в Малу Страну… Найди там Гелихову улицу, на этой улице я жила… Перед домом есть небольшой садик, а в нем много-много цветов… Только красные и голубые цветы… Пройди мимо дома и думай, что в этом доме жила я, Милада…
— Я не только пройду мимо. Я открою калитку и войду во двор. На меня залает собака. У вас есть в доме собака?
— Есть, пудель. Тарзан его зовут.
— Тарзан залает на меня, а ты выйдешь посмотреть, кто пришел. Вначале ты меня не узнаешь, и тогда я спрошу: «Тебе и сейчас нравится марципан, Милада? Я привез тебе марципан из Румынии». Ты обрадуешься и…
— Ты не найдешь меня. Я вижу, теперь твоя очередь мечтать… Я уже больше не могу… Рана так горит, что нет сил… Ничего. Помечтай за нас двоих. Вслух, прошу тебя… Может, мне будет легче, когда я буду слушать тебя… Говори, говори. Я обрадуюсь, а потом?
— Потом ты обнимешь меня, пригласишь в дом… Потом мы будем грызть марципан…
— А потом?
— Потом ты покажешь мне свой город.
— Нет, ты должен открыть для себя Прагу сам, один… Когда ты приедешь в Прагу, именно так ты и поступишь… Не покупай себе никакого путеводителя, не бери никого в провожатые… Отправляйся открывать город сам… Прага любит одиночных туристов и постепенно открывает им все свои красоты… А что мы будем делать потом?
— Потом?
Решительно, у меня нет способности мечтать. Я не знал, что ей сказать еще.
— Потом мы будем обедать. Ты поведешь меня в какой-нибудь старый ресторан. В Праге есть такие рестораны?
— А как же… Множество… Я поведу тебя туда, где любил бывать Гашек… А затем?
— Канонада прекратилась, Милада, — попытался я переменить тему разговора.
— Да, прекратилась… Или наступление остановлено, или фронт прорван.
— Конечно, фронт прорван, Милада!
— Значит, скоро придут и сюда.
— Обязательно придут. Не знаю, как это объяснить, но я предчувствую, что они придут даже сегодня днем.
Милада грустно улыбнулась. Я взглянул на нее и понял, что ей стало еще хуже. Но я надеялся на лучшее.
— Милада, я должен тебя оставить на какое-то время одну. Взгляну, что творится на шоссе, и скоро вернусь.
— Хорошо, если это нужно, — согласилась она с безразличием в голосе.
Я пересек болото и, добравшись до его края, выходящего к шоссе, взобрался на дерево. Со своего наблюдательного пункта я мог видеть все, что происходило на шоссе. Движение по нему стало еще более интенсивным, но только в одном направлении, противоположном тому, откуда доносилась канонада. То, что я видел, наполняло мое сердце радостью. Грузовики, в основном немецкие, перевозили войска, боеприпасы, багаж. Не было никакого сомнения, что фронт снова пришел в движение. Насладившись картиной поспешного отступления немцев, я спустился с дерева и вернулся к Миладе. По дороге я пристрелил еще одну утку, так как снова почувствовал голод.
— Что там происходит? — поинтересовалась она, когда я сел рядом с ней.
— Все ясно, Милада. Гитлеровцы отступают. Общее и поспешное отступление.
Время приближалось к полуночи. Миладе становилось все хуже, я почти потерял всякую надежду. Фронт действительно сдвинулся с места, но не в такой мере, как я надеялся. Весь день по шоссе отступали немецкие войска, но и теперь, к полуночи, их колонны все продолжали двигаться по шоссе. Несколько раз я слышал короткую, все приближающуюся артиллерийскую перестрелку. Это означало, что узлы сопротивления, оставленные гитлеровцами чтобы задержать продвижение наших войск, быстро уничтожались один за другим. Но прошел уже целый день и половина ночи, а фронт все не дошел до нас. Мучительное, нестерпимое ожидание еще не кончилось.
Милада еще жила. У меня создалось впечатление, что я присутствую при долгой, мучительной и неотвратимой агонии. Она стонала и вскрикивала, а я ничем не мог помочь. Сидел возле нее, беспомощный, прикладывал ей ко лбу компрессы и старался ободрить ее:
— Милада, не сдавайся. Еще немного, всего лишь несколько часов, и все будет хорошо.
Взошла луна. Кричали ночные болотные птицы, и в их криках будто слышались отчаяние и страх. При каждом крике Милада вздрагивала.
— Скорее бы приходило утро!
— Уже перевалило за полночь, Милада. Немного осталось.
— Только бы не умереть ночью, слышишь?
Она просила, будто от меня зависело, переживет ли она часы, оставшиеся до рассвета.
— Ты не умрешь, Милада.
— Только бы не умереть ночью. Хочу умереть при дневном свете, хочу видеть свет до последнего мгновения… Чтобы унести с собой воспоминание о нем туда, где одна сплошная тьма. Слышишь? Не дай мне умереть этой ночью, пока снова не придет утро!
— Ты не умрешь. Ты будешь жить, ты поправишься. Я совсем не был уверен в этом. Но надежда была единственным лекарством от отчаяния, которое сломило бы ее.
— Дай мне, пожалуйста, твою руку! — Я протянул ей руку. — Теперь я знаю, что ты не дашь мне умереть, пока снова не наступит утро.
Жар становился все сильнее. Ее организм боролся за жизнь. Но сколько еще времени она сможет продержаться? Я чувствовал себя невыносимо скверно. Я погладил ее волосы с нежностью, в которой было что-то от безнадежности и отчаяния, потом прилег рядом с ней, продолжая гладить ее волосы.
— Милада!
— Я тебя слушаю, дорогой.
— Почему нам довелось встретиться в такой обстановке?
— Не надо, прошу тебя… Не говори ничего, только приподними мне немного голову и положи на свою руку…
Не знаю, сколько времени прошло. Помню только, что в какой-то момент я уснул. Уснул глубоко, измученный бессонницей и волнениями последних полутора суток. Когда я проснулся, было утро. Но я проснулся не от света, а от всепобеждающей, всеобъемлющей тишины. Шоссе больше не гудело ревом моторов. По нему не проходили грузовики, танки, оттуда не доносились скрип повозок, крики и ругань ездовых. Стояла тишина. Именно эта тишина и разбудила меня. Значит, все вражеские колонны прошли, значит, вскоре на шоссе появятся наши передовые части.
— Милада, ты спишь?
— Не сплю… Жду, пока ты проснешься, чтобы попрощаться с тобой… Понимаешь, я не могу уйти в другой мир, не попрощавшись с тобой! О, мой дорогой, как я несчастна, что мне не дано больше жить!
— Нет, Милада, не говори! Лучше послушай.
— Что послушать?
Несколько мгновений Милада внимательно прислушивалась.
— Ничего не слышу… Тихо… Как тихо!
— Вот видишь: ты услышала. Ты услышала тишину, Милада. Знаешь, что означает эта тишина? Она означает, что мы спасены. Скоро здесь будут наши. Теперь мы можем уйти отсюда.
И в то время как я осторожно поднимал ее на руки, до нас вдруг донесся мощный лязг гусениц и рев моторов.
— Милада, это наши танки. Надо торопиться.
— Куда ты хочешь отвезти меня?
— Я отвезу тебя в город.
— Нет. Я не хочу, чтобы ты меня отвозил в город.
— Но где, если не там, ты можешь получить нужный тебе уход? — спросил я, сбитый с толку ее упорным отказом.
— Говорю тебе: я не хочу, чтобы ты отвозил меня в город… Вынеси меня на шоссе… Не может быть, чтобы по нему не прошли санитарные машины… Не может быть!
