Вместе с Ветринским отрядом мы подошли к поселку тогда, когда от него уже почти ничего не осталось. Поселок был похож на огромный костер — пылал стеклозавод «Ильич», горел торфяной завод, рушились в трескучем, высоком, сплошном пламени больница, клуб, школа, почта и радиоузел, хлебопекарня и магазин, догорали жилые дома…
Один из пикировщиков, выходя из пике, задел заводскую трубу и рухнул наземь. Каким-то чудом он не взорвался. Партизаны нашли в обломках полетную карту, документы летчиков — они были курсантами летного училища в Быхове. Мы сняли с самолета все, что только можно было. Баламут срезал желтую лосевую кожу с бензобаков.
Барашков подбежал к Богомазу и Полевому.
— Борис Петрович! Товарищ командир! Посоветуйте… Мы хотим заминировать трупы летчиков… За ними обязательно приедут.
Богомаз и комиссар переглянулись, потом посмотрели на пылавшую Ветринку.
— Минируйте! — твердо сказали они.
На опушке леса мы столкнулись с кучкой ветринских женщин, полумертвых от страха, полусумасшедших от горя. Они кинулись к своим отцам, братьям, сыновьям… Не сразу удалось узнать у них, что карателям удалось схватить в поселке одиннадцать партизанских семей. Дети и старики — все были убиты и брошены в огонь. Гестаповцы, кроме того, угнали с собой в Быхов двадцать девушек и двенадцать парней для отправки на каторжные работы в Германию…
Я видел, как первые добровольцы Ветринского отряда, стеклодув Котиков и его сын Кастусь, рванулись к пылавшим домам, но их удержали, оттащили. Видел, как похожий на привидение, весь измазанный сажей, с сумасшедшими глазами шел по родной улице четырнадцатилетний Боровик. В один день стал он круглым сиротой…
В центр поселка еще долго нельзя было войти. Прошумел, прошипел на углях дождик, и развалины дымились горячим паром. На площади уцелел только пустой киоск «Мороженое»…
Это были дни неуемного горя и ненасытной ненависти. Громом гремели, светлее дня становились июльские ночи. Накалялись пулеметные дула, чертили небо дуги трассирующих пуль. На место одного убитого партизана становилось пять, десять бойцов. Смерть за смерть, кровь за кровь!..
Да, громом гремели июльские ночи. А утром или днем, когда валился я в лагере спать, за минуту перед тяжелым сном, события последней ночи проносились перед глазами нестройной чередой: объятые пламенем хаты — замах руки с противотанковой гранатой — нелепая фигура полицая в кальсонах — судорожно сведенные руки пулеметчика на бьющейся в ознобе гашетке — изуродованное автоматной очередью лицо гитлеровца — еще не засыпанная землей лунка с миной и толом — блеск рельса под луной… Кровь, дым, огонь.
Мы мстили не только за мертвых Красницы и Ветринки, но и за живых, за наших братьев в армии — односельчан погибших. Они сидели в блиндажах и окопах, лежали в госпиталях, шли по разным дорогам войны в тот последний, страшный день их дедов, отцов, матерей, братьев и сестер, сыновей и дочерей…
И часто думалось: «Если так ужасна гибель рабочих Ветринки, крестьян Красницы, то как безмерно страшна должна быть сдача Севастополя, гибель сотен городов, тысяч сел! Как ужасна вся эта война, если бы только можно было увидеть ее всю сразу, почувствовать ее целиком… Этого сделать нельзя, и это хорошо — иначе ослепли бы глаза, не выдержало бы сердце».
Теперь, после Красницы, после Ветринки, я мог признаться самому себе в том, что прежде мне не давало покоя мучительное, тщательно заглушаемое чувство. Теперь я мог разобраться в этом чувстве. Как-то Надя Колесникова, эта фантазерка, сказала мне: «Вот было бы здорово, если бы мы могли не убивать немцев и полицаев, а брать их в плен и отправлять самолетом на Большую землю. Там бы выяснили, фашисты они или нет, и поступили бы с ними как надо. А то даже в немца стреляю из засады, а сама думаю: «А вдруг этот фриц — хороший рабочий парень, вдруг он мечтает о том, чтобы перебежать к нам? Его ли вообще вина, что он в Германии родился?» Тогда, еще сам не научившись ненавидеть, я постарался ответить девушке сурово и твердо, но внутренне я разделял ее сомнения. Теперь же Красница и Ветрянка дотла сожгли жалость к врагу в самой нежной душе.
Но как ни сильна была наша ярость, каким бы ни был накал ненависти, мы не забывали, что мы не только мстители, но и защитники. Я все больше верил Богомазу и никак не мог согласиться с Самсоновым, когда тот, узнав о случайной гибели двух стариков во время боя в деревне, пожал плечами: «Что ж! Лес рубят — щепки летят!..»
Меня пугала непонятная мрачная радость, светившаяся в те дни в темных глазах нашего командира. Кажется, Степан Богданов правильно понял капитана: когда мы в первый раз проезжали на машине мимо сожженной Красницы, мой отделенный сказал мне:
— Наш «хозяин» — железный человек! Когда капитан узнал, что каратели жгут Красницу, он не перестал играть в шахматы. Выругал немцев, а обыграв Ефимова, — заявил: «Глупцы! Они раздувают пожар, который пожрет их самих! Сначала зверским обращением они ожесточили пленных и окруженцев, и те кинулись в леса. Теперь кровавыми расправами над мирными жителями они толкнут и население к нам. Понюхают как следует «новый порядок», старый во сто крат милее станет!..» И верно, к Аксенычу, Витя, уже пришло много мужиков из Смолицы, из Радькова, из Слободы… И еще капитан отдал приказ: «Пусть все увидят Красницу, пусть наполнят сердца ненавистью!..»
Ефимов — вместе со мной и Богдановым он стоял в кузове, держась за верх кабины — подтолкнул меня локтем и заявил с усмешкой:
— Учись, Витя! Видишь, как хорошо капитан усвоил золотое правило диалектики войны. Каждое поражение врага — есть наша победа. Это правило арифметики. Каждое наше поражение тоже наша победа. Это уже алгебра…
Богомаз в тот же день, когда погибла Красница, уехал куда-то на велосипеде. Вернулся поздно вечером усталый, запыленный Подошел к «радиорубке», где все мы слушали «Последние известия», доложил:
— Был в Быхове. Выяснил — Красницу сжег полк штандартенфюрера СС доктора Дирлевангера по приказу обергруппенфюрера СС и генерала полиции фон дем Бах-Зелевски. Вместе с этим батальоном в карательной акции участвовала команда СД и фельджандармерии и отряд вспомогательной полиции из Церковного Осовца. Прошу передать это в Москву.
Самсонов поднялся:
— Ладно, передам. Только не стоило рисковать головой, чтобы выяснить номер одной немецкой части. Мы должны бить всех немцев, всех полицаев. И семьи их уничтожать в ответ на уничтожение партизанских семей! Чей это у вас парабеллум?
Богомаз отстегнул эсэсовский ремень с парабеллумом. Блеснула в свете костра пряжка с надписью «Моя честь — моя преданность».
— Один унтерштурмфюрер — каратель из полка Дирлевангера — ловил рыбу на Днепре, теперь сам кормит рыб. Вот его документы. Счет за Красницу открыт.
Самсонов стал просматривать документы лейтенанта СС, а Богомаз, покрутив опознавательным медальоном, который все вермахтовцы носят на цепочке вокруг шеи, раздумчиво проговорил:
— Да, этот гитлеровский ошейник превратил их в бешеных собак. И как бешеных собак, их надо убивать. Ради всего святого на этом свете. Я автомат свой впервые зарядил разрывными… Но полицаи — дело другое. Нельзя всех полицаев заочно приговорить к «вышке», нельзя огулом расстреливать даже сдавшихся в плен полицаев! Они просто перестанут сдаваться, и нам же хуже будет, будут лишние жертвы. Среди полицаев немало обманутых людей: запутались, растерялись. Чего греха таить, почти все здешние колхозы отличались от ВСХВ как небо от земли, как ночь ото дня. За десять довоенных лет мы не могли обеспечить им великого перелома, многие еще тут тоскуют по своей земле, по собственному хозяйству. Фашисты обещали им молочные реки и кисельные берега. Сначала им всучили винтовки, всего по три патрона дали: охраняйте, мол, свою деревню, а то накажем, в Германию угоним! Таких надо перетягивать на нашу сторону, своих людей к ним засылать. Многое можно придумать. Нельзя слепым террором толкать их к гитлеровцам! А убивать детей, женщин…
— Довольно! — перебил Богомаза, возвысив голос, командир. — Опять вы за свое! Робин Гуда из себя корчите?! Вас никто ко мне комиссаром не назначал! И как вы посмели разводить здесь агитацию в пользу изменников, врагов народа?! Молчать! Отправляйтесь немедленно в Могилев!.. Я жду разведсводку из Могилева, а вы болтаетесь около Быхова! И вы все — воевать надо, а не антимонии разводить!..
3
Ночью наша группа вышла с тремя Николаями-подрывниками на подрыв небольшого шоссейного моста у Васьковичей. Этот мост, как сообщила нам жена Блатова — она жила в Рябиновке и при случае давала нам полезные сведения, — охранялся десятью полицейскими из Пропойска.
Мы бесшумно пробрались под мост, где было сыро и так темно, что темноту, казалось, можно было глотать, жевать и выплевывать. Барашков с ловкостью каменщика принимал от меня и Сазонова толовые шашки и быстро прилаживал мину. Я слышал только его сопение да оглушительный стук собственного сердца в груди. Ждал: вспышка, грохот — и от меня и от трех Николаев останутся лишь клочья на илистом дне речушки. Я осторожно зачерпнул воду ладонью, провел мокрой рукой по потному, разгоряченному лицу. Капли падали в воду с таким шумом, точно мы стояли не под шоссейным мостом, а в сталактитовой пещере. На мосту громкозвучно — двумя пальцами — высморкался часовой. Его дружки сидят в блиндаже… Шаги удаляются… Вспышка! Сердце екнуло… Во все глаза смотрел я на спичку, на срезанный наискось конец бикфордова шнура в руках Барашкова. Зашипел шнур, задымил…
