— Могилевские подпольщики, — ответил на это Богомаз, — ищут связи с Москвой, хотят просить Москву, чтобы нам прислали рацию, позволили создать свой отряд. Мы уверены, что Москва исправит положение и в отрядах Самсонова. А то тут расстреливают девушку за здорово живешь. Полевой бы этого никогда не допустил! Комиссар Полевой был тысячу раз прав, когда предупреждал: без партийного надзора у нас наломают дров!..
— Но Надя не выполнила задания, обманула командира, ушла с поста! — слабо возразил я, цепляясь за те самые доводы, что помогали мне не думать о Наде.
Богомаз внимательно посмотрел на меня.
— Дула самогон, ругала командира, лгала, изворачивалась, не так ли? — Не дав мне времени ответить, Богомаз продолжал: — Надю просто-напросто затравили. Самсонов говорил мне, будто совет десантников постановил расстрелять Надю. Это так?
— Нет, не так! — крикнул я возмущенно, со жгучей обидой. — Верней, не совсем так. Георгий Иванович не мог так сказать. Мы голосовали за строгий выговор. Но потом капитан разослал на операции тех из нас, кто никак не соглашался на расстрел, собрал тех, кто колебался, подключил Иванова, Козлова — они ж тоже десантники — и проголосовали единогласно расстрелять Надю…
Ефимов швырнул окурок в костер и резко перебил меня:
— Хватит! Я не позволю… Вы что? На командира клеветать? Ты, Шевцов, — подпевала Полевого. Тот злится, что Самсонов из основного отряда его прогнал, а ты помогаешь ему оклеветать командира…
2
Таким я еще никогда не видел Ефимова. Гневным, ненавидящим взглядом уставился он на Шевцова.
— Партизанский самосуд… — решительно выговорил Богомаз, перебивая возмущенные возгласы. — К нему можно прибегать лишь в крайних случаях. Партизаны-коммунисты Сибири, помнится, были против единоначалия командира в делах суда. А Самсонов… «Суд и следствие?! — говорил он мне. — Скажешь, мне и немцев надо в плен брать, а потом судить? А чем предатель лучше фашиста?» Командир наш превысил данную ему власть, вступил на опасный путь. Не только полицаев, но и всех, кто не стал еще партизаном, он готов приговорить к смерти. Народные мстители — это не охотники за черепами, а у нас появились такие охотники. Щелкунов — так он хоть парень справедливый, а Василий Козлов совсем свихнулся после расстрела Нади, стреляет кого ни попало, правого и виноватого. Нам говорят, не ваше, мол, это дело! Нет, мы за все в ответе. Можно ли нас, коммунистов и комсомольцев, заставить молчать силой приказа? Заставить выполнять неправильные приказы? Нет! Никогда! Тогда мы стали бы соучастниками…
— Конечно! — иронически усмехнувшись, протянул Ефимов. Он сворачивал новую самокрутку, сыпал на гимнастерку самосад. — Теперь каждый может подозревать своего товарища и обсуждать даже действия командира, полицаев выгораживать! С бойцом Колесниковой поступили круто, но по заслугам. И что такое жизнь одного человека, когда речь идет о безопасности целого отряда, всего нашего дела! Ничто!
— «Ничто»! — насмешливо, возмущенно прервал его Костя-одессит. — Ничто, когда этот человек не ты, не Ефимов! Ты пойми, у Ильи Петровича за отряд, за командира сердце болит…
— «Партийный контроль»! В зубах навязло! — воскликнул Ефимов язвительно, пряча в карман бумагу и самосад. — Этой демагогией вы воинскую дисциплину, принцип единоначалия подрываете. Нам нужна твердая рука… Кстати, мы тоже можем полюбопытствовать — что делали именно вы, Илья Петрович, когда стреляли в рацию? Вы ж были в лагере?
Самарин, Шевцов, Покатило, возмущенные этой неожиданной выходкой, наперебой заспорили с Ефимовым. Тот вскочил и уткнул одну руку в бедро, другую в кобуру пистолета. Губы его затряслись, голос дрожал:
Некоторые товарищи никак не могут забыть, что я… что на меня силой надели немецкий мундир, готовы даже записать меня в агенты мирового империализма и очень охотно забывают о том, как сами в недалеком прошлом христосиков малевали. Мне «хозяин» верит — он не считает, что я, видите ли, нанес непоправимый вред мировой революции, а вы сами…
Он метнул многозначительный взгляд в сторону Верочки. Богомаз широко, по-мальчишески, улыбнулся. В глазах его блеснул задорный огонек.
— Ты сам, Ефимов, по-видимому, лучше этих некоторых помнишь свою службу у немцев. Впрочем, не скрою, я тоже всегда почему-то думаю об этой твоей службе, когда вижу, как ты вьюном вертишься вокруг штабного шалаша и юлишь вокруг Самсонова — вокруг своего нового «хозяина». А оправдывать опасное самоуправство ссылкой на принцип единоначалия просто глупо… Любое толковое решение мы поддержим, но единоначалия левой ноги не потерплю!..
Ефимов хотел что-то сказать, но махнул рукой и быстро зашагал от костра, пропал во тьме, затопившей Городище.
— И чего в пузырь полез? — удивился Евсеенко. — Психованный какой-то.
— Да и вы, боюсь, погорячились, — сказал я запальчиво Богомазу. — Ефимов — вовсе не плохой человек. Он много пережил, не везло ему…
— Много ты понимаешь! — перебил готовый к ссоре Покатило.
— Тебе, Витя, и всем нашим комсомольцам, — мягко вставил Богомаз, вертя самокрутку, — надо во всем разобраться… Здесь у нас — я уже это говорил — скоростная закалка. Но закаляться — не значит ожесточаться. Нельзя забывать — мы воюем за человека и никому не позволим — ни врагам, ни зарвавшимся друзьям — заставить нас забыть о человечности…
Размолвка Богомаза и Ефимова огорчила и встревожила меня. Как в малой капле росы отражается небо, так и отряд наш, подобно лужице, оставленной океанским отливом на побережье, сохранил в себе составные элементы Большой земли, отразив микроскопически ее общественные группы и деления — профессиональные, национальные, возрастные… И впрямь «Ноев ковчег»! Маленький, но целый мирок. Все эти элементы, соединившись, дали в тылу врага такой же прочный сплав, как и в армии. Среди пестрой, но слитной массы крестьян и рабочих, служащих и военнослужащих, горожан и сельчан — местных и занесенных ураганом войны на Хачинский остров со всех уголков необъятного материка — фронтовой корреспондент и московский художник и инженер имели, на мой взгляд, много сходного и общего. Почему же не ладят они меж собой?..
Мы долго молчали. Слабый ветерок курчавил струйку дыма над костром.
Богомаз сидел обхватив руками колени, задумчиво глядя в костер. Вера обняла его одной рукой, прижалась к нему. В свете костра бронзовеют лица партизан. Пахнет духовито самосадом. В стороне кто-то пробежал с горящей головешкой: человека не видно, виден только неровный полет искристого снопа. Каждый звук в лагере громок, как в гроте.
— «Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать», — тихо пел чей-то голос фронтовую песню.
Костер, Богомаз, его друзья и звездная июльская ночь над Хачинским лесом.
Богомаз достал из кармана записную книжку и, перелистав ее, сказал немного смущенно:
— Вот что я записал недавно: «В споре со мной С., поддерживаемый Е, заявил, что наша партизанская война на три четверти гражданская война. Это неверно. Да, во Франции и Югославии, в Италии и Польше, всюду на завоеванных гитлеровцами землях партизанская война является одновременно и гражданской войной. Всюду, но не у нас. Потому что наш народ почти двадцать пять лет ковал единство. Отсюда — беспримерный массовый героизм нашего народа. У нас есть предатели и вражеские недобитки и доносчики, отбросы и подонки нашего общества, но их ли называть народом! Есть, наконец, люди забитые, запуганные, растерянные, но и они — не народ. Здесь, в тылу врага, на второй год оккупации и героизм народный, и уродства эти выступают с особой силой. Ведь мы еще очень молоды, наше время — несовершеннолетие коммунизма! Война раскрывает и лучшее и худшее в людях, — мужественный, любящий свою Родину человек становится героем, низкий себялюбец — предателем. Порой брат восстает против брата, отец против сына. Трудна дорога к победе. Много выросло уже могил — наших и чужих — по ее сторонам, а конца ее еще не видно. Но каждый из нас знает — только эта дорога ведет к победе… С каждым днем все дальше на восток шагают гитлеровцы, и с каждым днем все яснее вырисовывается наш моральный перевес. Эта война — великое испытание нового человека…
Многое хочется додумать, — продолжал Богомаз. — Да трудно найти подходящие слова. А нужно. Запишу, запомню и уничтожу. Прекрасный, оказывается, способ разобраться в собственных мыслях. Если немцы в Могилеве обнаружат на мне эти записи, вряд ли они разделят мои взгляды…» — Он вырвал несколько листков, скомкал их и бросил в костер. Бумага ярко вспыхнула.
Я люблю слушать Богомаза. Слова его падают мерно, весомо, глубоко.
Речь Ефимова, например, то летит, искрится, как бенгальские огни, мечется вкривь и вкось, то ползет и дымит; он как бы стреляет вслепую, наугад, беспорядочными очередями, стреляет с частыми осечками, из расшатанного автомата с раздутым стволом. Речь Богомаза, всегда понятная каждому, бьет точно в цель, за ней ясно чувствуются неустанные, пытливые, целенаправленные поиски, долгое и напряженное раздумье.
