— Бывай! Слушай… Ты будешь обратно возвращаться? Передай Люсе, скажи: «Володька, мол, в тебя влюблен по уши!» Это меня зовут Володька. Намекни ей, пусть подумает, а я как-нибудь к ней подкачу. А? Намекнешь?
— Намекну, — пообещал Гурин и, закинув шинель на плечо, пошагал вдоль села, высматривая, у кого бы понадежней расспросить о расположении штаба. Но вскоре Гурин и сам увидел, где он размещается, — по суетне возле дома, по часовым, по проводам любой мог догадаться об этом. И Хованского быстро нашел — тут же, в комнате связных.
— Ты как тут оказался? — удивился Хованский.
— По твою душу приехал. Не могу, брат, без тебя! И весь батальон жить без тебя не может.
Хованский зарделся, как девочка, оглянулся на других связных:
— Это Вася Гурин, мой дружок, он все время надо мной подтрунивает. — И опять Гурину: — Нет, серьезно, куда ты направляешься?
— Не верит! На, читай предписание, — и он достал ему бумагу. — Ну? Убедился? А то «подтрунивает». Когда это я над тобой подтрунивал? Вот документ. Собирайся. Быстро! — скомандовал Гурин.
— Ну подожди, я же должен доложить здешнему начальству.
— Конечно. Пойдем вместе.
Дежурный офицер — старший лейтенант — выслушал их, что-то подумал, потом сходил в другую комнату, вышел оттуда, спросил у Хованского:
— Продаттестат у тебя на руках?
— Так точно! — вытянулся Хованский.
«О, тут, видать, дисциплина почище, чем у нас в учебном!» — подумал Гурин и подобрался на всякий случай.
— Когда собираетесь уходить?
Хованский оглянулся на Гурина.
— Да… — почему-то замялся Василий. — Комбат приказал как можно быстрее. Не позднее завтрашнего вечера должны быть в батальоне. Так что, я думаю…
— Не советую вам пускаться в дорогу на ночь глядя, — перебил его старший лейтенант. — Переночуйте, а утром пораньше тронетесь.
— Хорошо, — сказал Гурин, а Хованский снова вытянулся и отчеканил:
— Слушаюсь!
— Идите.
Они возвратились в дежурку, Гурин бросил на место Хованского вещмешок, сказал раздумчиво:
— Вообще-то солнце еще высоко…
— Ну пойдем!
— Но раз старший лейтенант нам посоветовал, значит, что-то знает?
— Конечно, — подтвердил Хованский. — Ночуем здесь.
Откровенно говоря, Гурина очень подмывало вернуться в батальон сегодня. Уж больно хорошо он добрался до штаба. Если бы так повезло и на обратном пути — определенно удивил бы и обрадовал комбата. Подводить же его не хотелось — он, видать, доверял Гурину, а за того, кто ему доверяет, Гурин готов в огонь и в воду, готов расшибиться в лепешку.
Гурин достал из вещмешка тушенку, хлеб.
— Подожди с тушенкой, — остановил его Хованский. — Пригодится еще. Тут кухня есть, где нас кормят. Сбегаю. — Он взял оба котелка, побежал. Принес в одном суп, в другом кашу.
— Ну-ка, чем вас тут кормят, при высоком штабе? — пропел Гурин, доставая ложку.
— Думаешь, чем-нибудь особенным? Пища у нас одна, только и разницы, что в двух котелках: в одном пожиже, в другом погуще, — Хованский засмеялся. — А можно смешать все вместе, и будет густой суп или жидкая каша. Как пожелаешь?
— Пусть будет так, как есть: обед из двух блюд! — сказал Гурин.
Так, болтая, Они быстро опустошили оба котелка и повалились на соломенную постель.
— Коля, ты тут ближе к начальству, какие новости? — спросил Гурин у Хованского. — Мне попутный шофер что-то трепался про Румынию…
— А ты разве не слышал? Все, Румыния вышла из войны и более того — объявила войну Германии.
— Так это же скоро и войне конец? — обрадовался. Гурин. — Там болгары — это народ славянский, они тем более не станут с нами, воевать. Осталась Венгрия… Еще немножко поднажать — и капут? А, Коля?
— Да по теории вроде так, — сказал тот неопределенно.
— А на практике?
— Практика иногда с теорией не сходится.
— Осторожный ты.
— При чем тут осторожность? По теории — разве мы думали, что будет такая война? Мы же думали, что рабочий класс в Германии, да и в любой другой стране, если на нас нападут, сразу поднимет восстание. Думали так? Думали. Теория. А на практике? Что же это, многомиллионная армия — это всё капиталисты? Там те же рабочие и крестьяне.
— Запуганные…
— Запуганные! Запуганные так не воюют, а тем более так не зверствуют.
— Одураченные.
— Ага! Темный, безграмотный народ, только из джунглей, племя ам-ам!
— Так что, теперь всех поголовно?..
— Была бы моя воля!.. А ты что, готов уже простить? — сверкнул на Гурина блестящими глазами Хованский.
— Да ну что ты!..
— Смотри, разбушевался наш Голландский, — проговорил кто-то из дальнего угла.
— Правильные слова говорит, — отозвался другой. — Если только меня убьют раньше времени, а так, жив буду, дорвусь до этой Германии — я им покажу, я им все припомню: и хату спаленную, и мать расстрелянную, и сестру, замученную.
— Да, вреда много они натворили… — раздумчиво сказал пожилой солдат.
Поговорили, успокоились, стали — засыпать. Гурину спать не хотелось, он шепнул Хованскому:
— Откуда они узнали, что мы тебя в батальоне прозвали Голландским?
— Прозвали! Тоже мне — остряки! Я случая не помню, где бы я назвал свою фамилию, а мне тут же не ответили: Голландский. Как пароль и отклик. Потому что сверху лежит и грамотеи все. Если бы вы знали родную историю, так прозвали бы, по крайней мере, князем, что ли…
— Почему это?
— А потому. Хованщина. Слышал такое?
— Слышал. Вроде опера есть такая?
— Опера. Князь Хованский восстание поднял против царя.
— Против какого?
— Не помню… Забыл уже.
— Этот князь твой родственник?
— Ага. Дядя. Спи.
Утром Гурин проснулся раньше всех. Косые лучи яркого солнца разрезали комнату от окон до пола, и от этих лучей вдруг сделалось радостно и легко на душе, будто он дома, проснулся, а там мать уже что-то готовит на завтрак. А рядом с ним, подложив под щеку ладошки, спит белоголовый братишка Алешка… Нет, нос не Алешкин: у того курносый, пуговкой, а у этого большой, с загогулиной.
— Князь, — улыбнулся Гурин, глядя на Хованского. И тут ему вспомнилось, как однажды учительница Анна Дмитриевна по какому-то поводу сообщила, что лакей Сен-Симона будил по утрам философа такими словами: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела». Смешно! Философ, а чудак. И потому запомнилось.
Он тронул Хованского за плечо, тот сразу лупнул глазами, уставился вопросительно: зачем разбудил?
— Вставайте, князь, вас ждут великие дела, — сказал ему Гурин.
Улыбнулся Хованский, понравилось. Встал. Быстро собрались, не стали и завтракать, тронулись в путь.
Утро было чудесным. Августовское солнце щедро поливало теплом и светом зеленые холмы Молдавии, ее сады, виноградники. Стояла тишина, в воздухе пахло пылью, яблоками и вином. Мир и тишина вокруг, ни выстрелов, ни грохота.
Гурин сошел с дороги, встал на холм — посмотреть хоть издали на Прут — какой он. Внизу расстилался огромный бархатисто-блестящий зеленый луг, ровный и чистый, будто ковер, а за ним река — широкая и спокойная. На той стороне виден крестьянский дом, крытый камышом, почерневшим от времени. Гурин бросил взгляд как можно дальше, впился глазами в горизонт — ведь это была уже Румыния, заграница, и ему хотелось увидеть ее, эту заграницу, какая она, что в ней особенного. Но ничего особенного он так и не увидел. Дом был такой же, каких он сотни уже видел здесь, в Молдавии.
Тихо и на той стороне, ни души. Гурин прощупал глазами сад, виноградник, кусты лозняка у берега, заросли камыша. И вдруг на мыске у самой воды увидел человека. В лохматой бараньей шапке, в жилетке, в белых штанах, он стоял и смотрел задумчиво на воду. «Румын», — обрадовался Гурин, что увидел живого мирного румына на румынской территории. Обрадовался и тут же разочаровался: ведь он ничем не отличается от молдаванина, у которого они покупали груши в Кишиневе.
Стоит и не может глаз оторвать от этого румына, будто сделал он для себя какое-то грустное открытие: граница, условная линия, искусственная, а разделяет людей наглухо. У нас, тут вот, была советская власть, а там, всего несколько шагов, — там был фашизм, свирепствовала сигуранца; у нас, здесь, люди, справляя праздники, несли красные знамена, а там за них казнили. Два берега одной реки, а по существу два мира. А смотреть отсюда — никакой разницы: румын похож на молдаванина, а молдаванин похож на закарпатца, а закарпатец на волынянина…
— Ну, ты что? Реки не видел? — подошел Хованский.
— Так ведь река-то не простая. Там же уже заграница? — спросил Гурин.
— Румыния.
— И румын вон стоит?
— Румын.
— Вот я и смотрю…
— Ну и что?
— Да ничего… Просто интересно…
Гурин посмотрел вправо — зеленый луг масляно блестел до самого изгиба реки, и там он, похоже, сужался и сходил на нет; налево, наоборот, расширялся и тянулся до горизонта. И тут он вдруг увидел на этом лугу вдали необычную свалку. Там валялись горелые машины, искореженные пушки, брички торчали вверх колесами, поваленные и раскуроченные какие-то старинные тачанки и фаэтоны, всюду белели клочья бумаги, какие-то тряпки, бродили лошади.
