Гурин посмотрел вправо — зеленый луг масляно блестел до самого изгиба реки, и там он, похоже, сужался и сходил на нет; налево, наоборот, расширялся и тянулся до горизонта. И тут он вдруг увидел на этом лугу вдали необычную свалку. Там валялись горелые машины, искореженные пушки, брички торчали вверх колесами, поваленные и раскуроченные какие-то старинные тачанки и фаэтоны, всюду белели клочья бумаги, какие-то тряпки, бродили лошади.
Гурин невольно повернулся и пошел гребнем холма к этой свалке.
— Что это, Коля?
— Так это же здесь добивали окруженную группировку, — сказал тот.
Прут в этом месте до краев был набит машинами, вода журчала, обтекая торчащие колеса, кабины, выплескивалась от тесноты на луг, а по выступающим из воды машинам и повозкам свободно можно было перейти на другую сторону.
Спустившись вниз, Гурин бродил между повозок, шуршал ногами в бумажном ворохе, будто листьями в осеннем лесу. Поддел носком сапога — вывернулась наверх целенькая, запечатанная аккуратно пачка бумаги. Поднял, посмотрел — чистая, белая и гладкая, как стекло, писчая бумага. Вот это находка! Сунул ее быстренько в полевую сумку, стал откапывать еще. А там ее — наверное, склад целый везли. Вторая пачка еле влезла в сумку, он с трудом застегнул ремешок. Снял вещмешок и стал запихивать туда остальные.
— Куда ты столько набираешь? — удивился Хованский.
— Так бумага же, Коля! Да какая хорошая. Посмотри!
— Одной пачки хватит на всю жизнь письма писать. А ты?
А у Гурина жадность на бумагу. С детства. В школе им же всегда тетрадей не хватало, свободного листка чистой бумаги в доме никогда не было. Рисовал на газетах. А тут такое добро пропадает. Не удержался, взял пятую пачку под мышку, понес.
— Стихи будешь писать? — подмигнул Хованский. — На такой бумажке только стихи! Или письма любимой девушке.
Возле другой машины валялись шерстяные новые одеяла. Гурин поднял одно, показал Хованскому:
— Ну, смотри, какое добро пропадает! Маме б такое хоть одно. Вот бы радости было! А тут… — Он бросил одеяло, переступил через него и пошел дальше.
Невдалеке паслась красивая белая лошадь, седло на ней висело на боку, повод тащился по траве. Из любопытства он протянул руку и стал подходить к лошади, говоря ей разные ласковые слова, какие обычно говорят животным в таких случаях. Лошадь не испугалась, подняла голову, посмотрела на него большим глазом.
— Кося, кося, — говорил Гурин, подходя к ней. — Красавица лошадка, — он погладил ее по шее, взял за поводок, оглянулся на Хованского.
— Ну и что? — спросил тот. — «Вот бы такую да домой, да пахать бы на ней», — поддразнил он Гурина. — Так, что ли?
— Смейся, дурачок, смейся, а у меня идея! Мы же ведь можем тут обзавестись собственным транспортом и въехать в Кишинев на белом коне! А? А ведь ехать — не идти?
— Это идея! — воскликнул Хованский и оглянулся на пасшихся вдали лошадей. — Подожди, — и он побежал.
Пока Гурин поправлял на своей лошади седло, пыхтя водворял его на место, Хованский привел черного красавца, держа в одной руке поводок, а в другой седло.
— Ну как? По-моему, мой черный не хуже твоего белого?
— Не хуже, — похвалил его выбор Гурин. — Слушай, давай на седло подстелем одеяла — мягче будет ехать.
— Не можешь расстаться с добром?
— А тебе что, тяжело? Не на себе же нести, а сидеть будет мягче.
— Вообще-то конечно, — согласился Хованский, и они разложили на седлах по одеялу.
Бумажную пачку, чтобы не мешала, Гурин приторочил к седлу веревкой.
— Ну что, поехали?
— Поехали!
Гурин вцепился обеими руками в луки, сунул ногу в стремя и навалился грудью на седло, закидывая правую ногу на спину высоченной лошади. Но, вместо того чтобы очутиться у нее на спине, он неожиданно оказался у нее под животом. Одеяло упало на него, а седло снова съехало на бок. Лошадь переступила с ноги на ногу, насторожилась. А Хованский заливался захлебывающимся хохотом, глядя на незадачливого кавалериста.
Сконфуженный, Гурин снова водворил седло на место, положил на него одеяло, подошел к бричке и с нее залез на лошадь.
Хованский смеялся, но Гурин не обращал на него внимания, дернул повод и слегка ткнул каблуками лошадь в бока:
— Но!
Лошадь пошла. Гурин «пришпорил» ее сильнее, она перешла на рысь, и он почувствовал, что вот-вот упадет с нее.
— Пр-р-р! — закричал он, натягивая повод.
Нелегкое дело, оказывается, ехать верхом на лошади!
Хованский потешался над ним, как только мог. Он-то с Кубани, имел дело с лошадями, ездил на них даже без седла. Гурин же впервые залез на нее. Думал — так просто все это: сел да поехал. Оказалось совсем наоборот.
— Да не сиди ты, как баба на возу на мешке, — не выдержал Хованский и стал учить его. — И не дергай беспрерывно, ты же ее задергаешь. Лошадь умная, с полуслова тебя поймет. Шенкелями работай.
— А где их взять? Если бы они были, нацепил бы… Ты разве нашел себе?
Опять захохотал Хованский: шенкеля — это, оказывается, совсем не то, что шпоры, как думал Гурин, это икры ног.
Но ничего, постепенно он все-таки освоился. Выехали на холм, остановились на короткое совещание.
— Ну что, Коля, двинем напрямую, по азимуту? — предложил Гурин.
— Ворона прямо летала — редко дома бывала.
— Так то же ворона! — Гурин достал карту, сориентировался, прочитал вслух населенные пункты. — Запомнил? Поехали!
С холма в долину, из долины на холм, садами, виноградниками, лесными дорогами ехали они неторопливым шагом. Лишь кое-где пробегались рысью для забавы, для постижения кавалерийского искусства.
И вот прямо перед ними в низине показалось село, окаймленное садами. Гурин решил спуститься в него, чтобы уточнить маршрут и попить воды. Хованский не возражал.
Миновав на развилке дороги распятие Христа и держась теневой стороны — солнце уже изрядно напекло им лбы, — гуськом, не торопясь, разглядывая необычные для них постройки, всадники въехали в село — тихое и безлюдное. Но не успели они поравняться с первым домом, как из ворот выбежали мальчишки и радостными криками стали приветствовать приехавших. Они бежали рядом, опережали, подпрыгивали, а те, которые посмелее, трогали руками лошадей, гладили их, словно увидели диковинку. Вслед за ребятами из домов выбегали женщины, на ходу завязывая белые платочки и охорашиваясь, и тоже смотрели на солдат удивленно и радостно. У сельской площади их остановил распростертыми руками седой, в белой холщовой рубахе навыпуск, старик и поприветствовал по-русски:
— Здравствуйте, товарищи!
— Здравствуй, папаша!
— Добро пожаловать! — старику явно нравилось произносить русские слова.
Конники спешились, пожали ему старческие руки, а он вдруг растрогался, заплакал и стал обнимать гостей, как родных.
— Наконец-то!.. Наконец-то! Дождались…
— Откуда русский язык знаете? — спросил Гурин у старика.
— О! — махнул он рукой. — Я в русской армии служил! Давно это было, еще до той войны. — Он потрогал погон у Гурина на плече, спросил: — Офицер?
— Сержант, — сказал Василий и уточнил: — Старший сержант.
— А… — сказал старик, прикидывая что-то про себя.
— Унтер-офицер, — пояснил ему Хованский.
— А! — Он посмотрел внимательней на погоны, проговорил: — Так, так…
Пока целовались, разговаривали, вокруг собралась толпа. Старики, дети, мужчины, женщины смотрели на приехавших, улыбались. А из дальних концов села все бежали и бежали любопытные.
— Зайдите в дом, отдохните, покушайте, — пригласил их старик, указывая на ворота.
— Некогда нам, папаша, торопимся. Нам бы водички попить.
— Это можно, — и он крикнул через головы толпы что-то по-молдавански, там метнулась во двор молодица и вскоре вернулась с кувшином и двумя кружками. Гурин и Хованский взяли кружки, подставили под горлышко кувшина. Смущаясь, молодица налила им в кружки темно-красной, похожей на компот жидкости. Гурин так и думал, что молодица принесла им компота. И только когда отпил немного, понял, что это что-то не то. По запаху догадался.
— Это вино, папаша?
— Да, — кивнул тот довольный.
— Хорошее, — похвалил Хованский. — И главное, холодненькое.
— Пьяные будем? — сказал Гурин.
— Нет, — засмеялся старик. — Это молодое вино.
— Виноградный сок, — добавил Хованский. Как житель юга, он считал себя знатоком в этом деле. И снова подставил кружку под горлышко кувшина.
— Сок, сок, — подтвердил старик.
Гурин допил свою кружку не сразу. В груди приятно запекло, настроение сделалось благодушным, хотелось всех обнять, приласкать.
Позади них вдруг ударил бубен, заиграла скрипка и полилась задорная молдовеняска. Оглянулся Гурин, а там уже образовался большой круг. Положив друг другу руки на плечи, с притопами, с выкриками, самозабвенно неслись в танце селяне.
