Григорий грузно опускается на стул, ему так жалко себя, что он начинает плакать. Утирает лоб и снова обнаруживает, что на голове у него фуражка.
— Черт возьми, я при исполнении служебных обязанностей, — орет он, обвиняюще указывая пальцем на Соню. — Ты опять несла чушь перед своей иконой, святоша! Ну, погоди! В ГУЛАГе из тебя это выбьют!
Григорий, шатаясь, встает и спотыкается о ноги Федора.
— Мир — это куча дерьма! — стонет он, лежа на полу.
Юрий помогает ему подняться, он садится на узкую скамью рядом с чучелом медведя и заводит с ним разговор.
— Знаешь, кто ты такой? — обращается он к медведю. — Советская шваль, вот кто!
Пытается ударить чучело и снова падает. Какое-то время лежит на полу, злобно глядя на медведя, который отвечает ему взглядом стеклянных глаз.
— Товарищ! — говорит он со сдавленным смехом. — Давай устроим военно-полевой суд, слегка позабавимся! Выпить хочешь? — спрашивает медведя. Тот не отвечает, Григорий пытается ударить его ногой, промахивается и снова растягивается на полу. С трудом встает.
— Тетя Женя, два стакана «Московской». Рассчитаюсь в ближайшую получку!
— Не пойдет! — холодно отвечает Женя. — Ты мне уже задолжал годовую зарплату. Пропил все до копейки, а какая гарантия есть у тебя? Ты совершенно ненадежен, Григорий Антеньев. Если придут немцы, они повесят тебя с твоей зеленой фуражкой. А я думаю, что придут!
— Тогда мы разделаемся с ними, — говорит Григорий с беззаботным жестом.
— Ты замечательный советский комиссар, — сухо говорит Женя.
— Тогда дай мне выпить, — просит он. — Ты знаешь, как усердно я тружусь для победы!
— Изо всех сил, — фыркает Женя. — Ты знаешь, что будет с вами, комиссарами, если вы окажетесь побежденными!
— Все дело в евреях, — угрюмо говорит Григорий. — Эти крючконосые сидят в Америке и подливают масла в огонь. Знаешь, какой у них план? — шепотом спрашивает он.
— Снести тебе башку, — усмехается Женя, опуская на стойку секач, словно нож гильотины.
— Это часть их плана, — соглашается Григорий, осторожно ощупывая шею. — Они составили чудовищный план! — Он икает несколько раз и опорожняет кружку Михаила, которую тот оставил по недосмотру в пределах его досягаемости. — Они хотят, чтобы мы и нацисты перебили друг друга. Потом отправят кайзера Вильгельма в Берлин, а царя Николая — в Москву, чтобы положить конец тысячелетней народной власти. — Икает снова и пытается вылить в рот последние несколько капель из пустой кружки. — Знаешь, я получаю секретные сообщения из Москвы, — шепчет он с важным видом. — Ну что, будешь признаваться? — неожиданно кричит он, указывая на Женю. — Или хочешь подвергнуться усиленному допросу?
— Я думала, тебе нужен кредит? — говорит, прищурясь Женя.
— Ты молодчина! — усмехается он. — Знаешь, как делаются дела в Советском Союзе. Когда буду отправлять этим свиньям в Мурманск донесения о жизни в нашей маленькой общине, я представлю тебя к званию Героя Социалистического Труда, чтобы ты смогла закатить нам большую вечеринку. Дело против тебя закрыто как несостоятельное! Ну, как насчет выпивки в долг? — Он снимает с головы фуражку и швыряет на стойку. — Теперь можешь говорить все, что угодно. Я уже не при исполнении! — Бросает фуражку в дальний конец зала. — Продолжай критиковать этих ублюдков в Кремле. Мадам, вы всегда откусываете член любовникам? — доверительным тоном спрашивает он Тамару. Пытается поклониться ей и шмякается на пол, уткнувшись лицом в плевательницу.
— Это все революционный заговор! — кричит из угла Степан Боровский. — Под конец революционеры всегда тебя обманывают. Они обещали мне совсем не то, когда я служил в Москве, а теперь эти лакеи капиталистов отправили меня сюда! Заговор, вот что это! Но Степана Боровского не обвести вокруг пальца. Погодите, вот встречусь я с немцами. Это заставит их немного подумать! Война идет для того, чтобы вознести меня на вершину. А иначе на кой черт идти мировой войне?
— Ты сам не знаешь, что несешь, — говорит Кирилл, опорожняя бутылку с долгим бульканьем. — Я здесь единственный, кто встречался с немцами. Это было во время малой войны в тридцать девятом году.
— На той войне немцев не было, — возражает Степан. — Только финские фашисты.
— Московский олух, — возбужденно рычит Кирилл. — Раз я говорю, что встречался с немцами, значит, встречался. Свастики у них были и в глазах, и на заднице, но я встречался и с финнами — это ненавистники коммунистов, кровожадные до невероятности. Им было все равно, кого убивать, мужчин или женщин. Они были дикими! Кромсали и кололи без разбору, пули вылетали у них из ртов и из задниц. Действовали они так, будто выскочили из материнского чрева с автоматами наготове и с ножами в зубах. А немцы, с которыми встречаешься на этой большой войне, в десять раз бешенее финнов. Ты не представляешь, какие они безумные, пока не встретишься с ними, и они убивают тебя так быстро, что глазом не успеешь моргнуть. Они режут на куски всех русских, которых встретят, — мужчин, женщин и животных!
— Убери свои вонючие лапы, — кричит Степан, замахиваясь на Кирилла. — Эти немцы узнают меня! Не станут окружать со своими автоматами и свастиками.
Он натягивает меховую шапку на уши, берет на ремень охотничье ружье.
— Пошли все к такой матери! Вы до того глупы, что разумному человеку невыносимо сидеть с вами в одной комнате!
С громким пением Степан, шатаясь, идет по широкой главной улице деревни. Ветер треплет его длиннополую меховую шубу, словно пытаясь ее сорвать. Степан натыкается на телефонный столб и отлетает в глубокий сугроб.
— Прочь с дороги, немецкое дерьмо! — бранится он. С громадным трудом вылезает из сугроба, хочет ударить столб, промахивается и снова падает в сугроб.
— Вот, видите! — гневно кричит он. — Всегда пытаются обмануть человека, который исполняет свой долг, но моему терпению пришел конец! — И с потоком гневной брани снова набрасывается на столб. — Паршивый враг народа, ты больше не ударишь меня по заднице. Ты уже долго стоишь здесь, ничего не делая. Следующий эшелон в ГУЛАГ — твой!
Тяжело дыша, с руганью, Степан продолжает путь к дому. Дойдя до него, не может найти дверь и вынужден обойти его трижды. По пути не ладит со старым забором и пинками разносит его в щепки. Найдя дверь, распахивает ее и вваливается в дом. Швырнув на пол шубу и шапку, пинает кота и трясущимися руками хватает бутылку.
— Я зол! — объясняет он печи. — До того, что мог бы разбивать кирпичи членом! — Делает большой глоток из бутылки. — Они всегда ухитряются обмануть тебя под конец, — доверительно объясняет он. — Ни за что не доверяй ни немецким фашистам, ни советским коммунистам.
Степан непонятно как ухитряется ступить в помойное ведро, и на него плещется грязная вода.
— Помогите! Спасите! Меня схватили немцы! — вопит он в ужасе и падает на пол с оглушительным стуком.
— Что ты делаешь, пьяная свинья? — спрашивает его жена, высунув заспанное лицо из спальни.
— …б твою мать! — рычит он. — На меня напали, женщина. Напали! Здесь, в моем служебном помещении!
— Кто на тебя напал?
— Немецкие собаки поставили капкан прямо в моей кухонной двери!
— Ты пьян, как сапожник, и притом весь мокрый! Вытри с себя грязь, свинья! За дверью лежит мешок.
— И это все, что ты можешь сказать мужу, который доблестно рискует жизнью за Советский Союз и когда-нибудь получит орден Красного Знамени?
— Ложись спать! — шипит жена.
— Нет, ты ничего не понимаешь! Ты — скотина глупее оленя. Тебе плевать, что меня чуть не убили. Можно узнать, когда ты была на политинформации, слушать которую — долг каждого советского гражданина? Ты, должно быть, не знаешь, что идет война и что немцы готовы вот-вот войти в нашу деревню?
— Ты напился вдрызг, Степан. Притом пятый раз за неделю.
— Я напился! — бурно протестует он. — Ты совсем спятила, кобыла! Я единственный трезвый милиционер на весь Советский Союз!
Жена выходит из спальни и видит опрокинутое помойное ведро.
— Это оно напало на тебя? — спрашивает она с язвительной улыбкой.
— Контрреволюционные собаки поставили в нем капкан, — отвечает он и злобно пинает ведро.
— Не кричи так, Степан! Ложись спать, чтобы протрезветь к утру!
— Убери свои грязные пальцы от моего безупречного мундира, — рычит он, пытаясь ударить ее мешком. — Может, ты не знаешь, кто я? Вытащи сено из ушей и слушай, крестьянская корова! Я советский государственный служащий, образованный человек, знаю наизусть все уставы, а ты — жалкая контрреволюционерка, которая хочет завладеть моими трудно заработанными деньгами. — Швыряет в нее кружкой. — В ГУЛАГ тебя! Лыжи там, в углу!
Жена бежит в гостиную и бросается, плача, на диван.
— Повой, повой, женщина! Это старый трюк. Даже самый глупый советский служащий его знает! Думаешь, можешь отделаться от ГУЛАГа, проливая слезы? Ошибаешься. Мы, советские служащие, тверды, как стены рудников в Казахстане, и в этом ты скоро убедишься. Поедешь с первым же эшелоном на рудники. ГУЛАГ плачет по тебе! Отправляйся туда! А я иду спать! — Тяжело дыша, Степан входит в спальню и так сильно ударяется головой о притолоку, что содрогается весь дом. — Только ударь еще раз, корова, и я тебя застрелю, — рычит он из глубины спальни. И свертывается на постели калачиком, как мокрая собака.
