— Шухар, Толян! Смывайся! Сзади мужик какой-то!
— Да щас, погоди!..
Еще волосок напоследок собрался рвануть, как кто-то безжалостно-больно, будто клещами, за ухо схватил Толяна. Без слова и брани схватил! И Толяну почудилось, что этот кто-то его от земли оторвал и все продолжал поднимать с нарастающей болью и гулом в ушах! И так крутанул его бедное ухо, что Толян обомлел, услышав за болью пронзительной оглушительный хруст в голове.
Сквозь слезы успел разглядеть галифе темно-синее с красным кантом и сапоги, до блеска стального начищенные.
«Лягавый! — холодом ахнуло сердце Толяна. — Батю теперь затаскают!»
И Толян заскулил: так ему еще не было больно и страшно:
— Дяденька, дяденька! — чтобы как можно скорее разжалобить да прощение вымолить. — Я не знал, что она — это ваша! Ей-Богу, не знал! Я, дяденька миленький, больше не буду! Ей-Богу, не буду!
— Усек! — табачною вонью курильщика злостного дохнул на Толяна мужик. И выпустил ухо из пальцев-клещей. И коленом Толяну поддал под зад, чтобы понял: пора уже «когти рвать», пока «дяденька» не передумал.
Друзья только в сквере, за деревом прячась, в себя пришли, отдуваясь тяжко от бега стремительно-быстрого.
— Ух, ты, как ухо твое! — покрутил головой Валерик, изображая жаркое сочувствие. — А мужик этот кто?
— Сам начальник НКВД Яшка Петренко, — поморщился Толян, ладонью прижимая к голове болью набухшее ухо. Стиснутый кулак другой руки сжимал соломенно-светлую прядь хвоста кобылки соловой. Это обоих и радовало, и пугало.
— Сам начальник НКВД, — повторил Валерик, вслушиваясь в звучание слова «НКВД». — Да-а! Он же мог тебя арестовать! И посадить!
— Мог, — обреченно кивнул Толян.
— А почему ж не посадил?
— Почему, почему… Потому, что под рукой «черного ворона» не было.
— Ух, ты! — обмер Валерик и на Толяна глянул, как на героя. — Вот это да-а!
А тот человек в галифе, отвернул от коновязи лошадь, в бричку сел и, хлопнув вожжами по крупу кобылки, дал ей волю, чтобы рысью пошла.
И стуком копыт отмеряя время, отставив хвост и гриву пустив по ветру, красивой песней летела кобылка, отдав себя людям на любование.
Кости из песчаного карьера
Было утро выходного дня.
Не спеша, дядя Ваня впрягает Монголку в повозку. Сережка-ремесленник в кустах на тропинке поджидает Валечку-гимнастку. Детвора, макая соломинки в мыльную воду, что в банке консервной, пускает пузыри.
В это время по улице строем школьники проходят, дружно поют и шагают в ногу. С ними девушка шагает с боку, задорно поет и руками машет с песней в лад:
Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы пионеры, дети рабочих.
Близится эра светлых годов.
Клич пионера: «Всегда будь готов!»
Клич пионера: «Всегда буди готов!»
Радостным маршем, с песней веселой
Мы выступаем за комсомолом.
Близится эра светлых годов.
Клич пионера: «Всегда будь готов!»
Клич пионера: «Всегда будь готов!»
— Ты смотри как идут! — вспыхнул восторгом дядя Ваня-корявочник. — Вот что значит маршевая музыка! И как эта музыка бодрит и дух поднимает! Да еще детские голоса! Радость сплошная! Едрит-т твою налево! Вот это жисть! Эх!
И весомо тряхнул кулаком дядя Ваня.
— Дак это из нашей школы! — выходит из кустов Сережка-ремесленник. — Юннаты они. Юные натуралисты. И с ними учительница… Только пришла из института нашего и уже дружит с десятиклассниками…
— А куда пошли? — спрашивают дети.
— На озеро. Там на лугу всяких бабочек много и таракашек-букашек… А какие там лягушки громадные! С мою фуражку! И все зеленые…
— Сереж, а правда, что французы лягушек едят? Мамка говорила!
— Правда.
— Бедные французики. Они, наверно, морщатся страшно…
— А каких они едят? Зеленых или жаб, как у нас под полом?
— Сереж, а лягушек есть… они и детей заставляют?
— А идите вы! С вами только свяжись, — по тропинке Сережка уходит в кусты.
К восторгу малышни барачной, в этот же день на столе курилки появилась пол-литровая бутылка с озерной водой и тремя серебристыми уклейками — подарок барачной детворе от юннатов. Дети сгрудились вокруг бутылки, соприкасаясь головами, и руками трогали стекло, пугая рыбок, и, увлеченные зрелищем, радостно смеялись.
К столу подошел Толян и небрежно заметил:
— Это не рыба.
На это дети возмутились:
— Сам ты не рыба!
— Ты что, не видишь?
— Это рыба, только маленькая!
— Они вырастут и больше бутылки будут!
— Гляньте на него! Он еще к нашему бараку пришел!
— Не рыба! А что ж это?
Толян на это сквозь щель в передних зубах мастерски сплюнул:
— Сикилявки!.. Настоящая рыба ловится у моста! Мужики карасей вот такенных таскают!
— По лопате! — подсказал Валерик. — Потому, что у них настоящая леска и крючки, как у дяди Вани в сундуке за кости…
И когда под вечер дядя Ваня-корявочник только въехал во двор барачный, как его ребятня обступила с находками:
— Дядечка Ванечка, а за медяшку такую большую вот эту ты мне крючочек дашь третий номер?
— Дядя Ваня, а мне за это… сказали от бомбы! Ты за это мне что?
При слове «бомбы» дядя Ваня тут же прекращает копаться на телеге и видит под ногами у детей стабилизатор погнутый от бомбового оперения.
Дядя Ваня молчит, раскладывая на повозке собранный за день утиль, но дети не отстают.
— Дядя Ваня, за этот рельсик ты нам дашь крючок и леску?
— На этом рельсике дедушка ваш косу отбивает. Так что несите рельсик домой, пока дед не задал вам тарновки!
— Дядя Ваня, а за этот утюг тяжеленный такой мне бы…
— Леску, крючки, сковородки на кости меняем и на тряпки-корявки, — дает дядя Ваня казенный ответ.
— На кости и тряпки-корявки, — передразнивает Валерик, но тихо, чтоб дядя Ваня услышать не мог. — Лучше б сказал где их взять, если мяса никто по баракам не ест, а тряпки мы сами носим «до последней возможности», как говорит тетя Маня, что в литейке работает…
— А дядя Ваня только за тряпки крючки выдает и за кости! — друг другу жаловались дети. Так им хотелось больших карасей «по лопате» наловить у моста…
— Будем кости искать, раз дело такое, — по-хозяйски решил Толян.
А кости сами нашлись. На ремонт булыжной мостовой стали завозить самосвалами песок из ближнего карьера. Прямо от эскаватора. И в этом песке оказались кости, которые дорожные рабочие откидывали на обочину. Дети их подобрали, а познав, откуда кости взялись, на песчаный карьер набежали и все подобрали, что на виду лежало. И с богатой добычей к дяде Ване явились, заранее улыбаясь от радости той, что обязательно явится к ним в виде крючков и лески.
Принесенные кости оглядел дядя Ваня с особым вниманием. Какие из них в руках повертел и с раздумием тихим, чадя самокруткой, спросил:
— В песчаном карьере набрали?
— В песчаном!
— Там еще много в песке, только надо копать, — Валерик сказал и дети поддакнули.
Затоптав самокрутки окурок, расстелил дядя Ваня на земле мешковину и стал на ней кости выкладывать, согласно порядку, ему лишь известному. Все с вниманием пристальным за руками его следили. И «костяшки свои» узнавали, и вслух заявляли, на сколько крючков рыболовных потянет находка его.
— Эти костяшки мои очень тоненькие, — прошептал извинительным тоном Валерик, когда дядя Ваня стал выкладывать на мешковине находку его. — Они легкие очень и пожелтели зачем-то… Мне бы хоть крючочек один…
Дядя Ваня на это только носом сопел, дело свое продолжая. Кости на мешковине рисунком своим детям что-то напоминали, но понять до конца мешала незавершенность этого творения. Но дети уже настороженно замерли. И тут на глазах у детей дяди Ванины руки сложили скелет человека. Дети замерли разом и дышать перестали.
А когда дядя Ваня нашел на телеге гнутый чайник с отбитым носком и поставил его на место головы скелета, дети прочь сыпанули, страхом подстегнутые!
А дядя Ваня снял картуз, постоял над костями, пошептал одному ему ведомое, да, видать, нашептанного мало оказалось, еще и круто руганулся.
Гнутый чайник швырнул на телегу, мешковину вместе с костями свернул и поехал со двора на улицу в молчании скорбном без песни той, зазывалочки. Только нещадно смолил самокрутку да кашлял и что-то злое нашептывал.
Убегая, Валерик столкнулся с Ирочкой, по прозвищу Сексотка, что жила по соседству в новом доме у озера. Она уже в школе училась, но сверстники с ней не дружили, отчего Ирочка дружбу искала среди детворы помоложе, не упуская момента сверстникам мстить беспощадно.
Над малышами она издевалась с недетским злорадством и выдумкой. Полноватая и краснощекая, с тяжелой, трамбующей землю походкой, полногубая, с недетским угрюмым взглядом исподлобья, Ирочка была одинока в школьном детстве своем. При ней даже взрослые умолкали и чаще всего расходились: опасались, что девочка эта способна мамашке своей донести даже то, что людям самим не известно.
