«Мне докладывали об этом случае», — заметил вполголоса. Толбухин. Ему хотелось направить разговор в другое русло, но Строев тут же вспомнил и о сапере Медникове. Тогда он осторожно остановил его:
— Что-то ты, Ваня, все о грустном да о грустном. Нельзя так. Я понимаю, фронт, война, на каждом шагу смерть. Но давай-ка лучше расскажи, дорогой, как собираешься жить после войны. Что у тебя там, дома, как семья?
— У меня нет семьи.
— Как это нет? Что случилось?
— Жена тогда еще отказалась.
— Да-а…
Они помолчали. Толбухин обратил внимание, как надломилась у Ивана рассеченная осколком бровь, и выругал себя за то, что снова коснулся больного прошлого.
— Ну и забудь о ней, не печалься, не унывай. Мне тоже в молодости не повезло в семейной жизни. Я тоже не избалован семейным счастьем. Так что понимаю тебя весьма.
— Успокаиваете.
— Положено по должности.
— Встретил я тут, на фронте, одну женщину. Хирург из нашего дивизионного медсанбата…
— Только чтобы была умная. Не гонись ты за красотой.
— Она как раз и умна, и хороша собой.
— Ну, в таком случае я благословляю тебя своей властью, данной мне всевышним! — Федор Иванович приятельски обнял его за плечи, и они громко рассмеялись.
Легли спать под утро. Когда Строев проснулся, Толбухина в соседней комнате уже не было. «Что это я дрыхну как школьник», — огорчился он. Выпил стакан чая, отправился от нечего делать посмотреть тыловой венгерский городок, в котором находился первый эшелон управления фронта. На улицах то и дело встречались офицеры, и все больше майоры, точно здесь расквартирован целый полк одних майоров. (Сколько же появилось к концу войны старших офицеров!) Он едва успевал отвечать на их приветствия, думая о Федоре Ивановиче Толбухине. Вчера всю дорогу беспокоился: а что если за эти восемь лет между ними пролегла тень отчуждения? Но никакой такой тени, никакого холодка. Боялся он и того внешнего сочувствия, которого терпеть не мог. Однако Федор Иванович принял его искренне, как друга. И он за какие-нибудь несколько часов так быстро освоился в непривычной обстановке, что вот уже и не хочется уезжать отсюда. Ну и оставайся, тем паче, что тебе предлагают работу в штабе… Нет, плохо ли, хорошо ли, а дивизия для него — родной дом. Там, в дивизии, с которой он прошел от Главного Кавказского хребта до Будапешта, все радости и все печали, там и Панна… Комдива озадачила его поездка на фронтовой командный пункт. Но он вернется, как ни в чем не бывало. Это лучше.
Толбухин весь день был занят, шла подготовка к Венской операции.
Они увиделись только в сумерки. Посидели еще за столом с часок, и Строев заспешил в обратный путь.
— Ну, что ж, задерживать не стану, раз ты такой уж домосед, — уступил Толбухин. — Надеюсь, теперь не упустим друг друга из виду. Только пиши ты, пожалуйста, не томи душу!..
Пренебрегая субординацией, он сам проводил его до машины, долго тряс обе его руки, будто они прощались опять на годы.
— Вот так, — сказал Федор Иванович, неловко пряча грустную улыбку.
«Оппель-адмирал» тронулся.
Строев оглянулся — и раз, и второй, — хотя и не привык на фронте оглядываться назад, расставаясь с близкими людьми.
Для Веры Ивиной настало такое время, когда трудно не поделиться с кем-нибудь своей тревожной радостью. Нет, совершенно невозможно, чтобы ни с кем не поделиться. Сначала Вера хотела пойти к Раисе, в бондаревский полк, который стоял в другом селе, в трех километрах. Но раздумала. Нехорошо, бестактно, жестоко, наконец, заводить с ней этот разговор. Она еще не пришла в себя после гибели Дубровина. Все же она тянулась к нему в последнее время. Бедная Рая. Потерять мужа, выстоять, снова поверить в жизнь и снова оказаться в беде — это уж слишком. Рассказывают, что, вернувшись с похорон Дубровина, Рая и вовсе перестала обращать внимание на разрывы снарядов или мин. Когда случилось, что на НП полка бушевал огонь, то все, кто находился там, включая командира, старалась буквально врасти в землю, а полковая радистка словно не видела и не слышала, что вокруг творится. Ее полное безразличие к смерти поражало всех, и мужчины чувствовали себя при ней просто неудобно. Некипелов хотел перевести Раю в батальон связи, то есть в тыл, но она решительно воспротивилась: «Никуда я не уйду из своего полка». Нет, Рае сейчас не до женских секретов. А не поговорить ли с Чекановой? Правда, Панна Михайловна когда-то поругивала ее, Веру, за «легкомысленное увлечение» Зарицким. Но, во-первых, это было именно когда-то, а во-вторых, Панна Михайловна сама неравнодушна к Строеву. Так что они теперь с докторшей, пожалуй, равные.
Но все же Вера шла в медсанбат как на суд. Она долго вертелась перед зеркалом, прихорашивалась, недовольная тем, что страшно похудела, подурнела, лицо в каких-то желтых пятнах, под глазами синь осенняя — ну и ну! Вся надежда на то, что идет к женщине, которая должна бы понять ее. А поняв, конечно, не осудит.
Панна Михайловна, кажется, очень обрадовалась ее приходу. Крепко-накрепко прижала к себе, расцеловала, потом, охватив голову горячими ладонями, близко, испытующе посмотрела ей в глаза, опять поцеловала и, как младшую сестренку, потянула из передней в свою комнату, на свет божий.
Вера огляделась. Она не в первый раз отметила, что Панна Михайловна в любой обстановке умеет создать уютный уголок. Даже во время днестровской обороны у нее в землянке все было по-домашнему прибрано, выглажено, сияло чистотой; походный чемодан, накрытый белым коленкором, заменял туалетный столик, на котором всегда красовался флакон духов (это ее слабость). Ну, а здесь-то, в доме, порядок был тем более отменный.
— Хорошо, что заглянула, молодчина, — сказала Панна. — Давно я тебя не видела.
«Да вы не обо мне соскучились, меня не проведешь», — подумала Вера, с девичьей завистью приглядываясь к Чекановой. — Какая же она красивая! Догадывается ли сама об этом? Глупый вопрос! Кто из женщин не видит своих достоинств? Разве лишь слепые. Однако, может быть, она просто не придает значения тому, что так щедро одарена природой? Говорят, будто среди красивых женщин редко встречаются умные. Или — ум, или — красота. А тут и то и другое. Поэтому она, наверное, такая простая, что умница. В самом деле, ведь умным совершенно безразлично, какие у них глаза, какой лоб или нос, какие губы, — они видят себя будто изнутри, и в людях ценят в первую очередь тоже ум. Недаром она полюбила Строева.
— Мы сейчас с тобой будем чаевничать с айвовым вареньем, хозяйка подарила, — сказала Панна Михайловна, расставляя маленькие чашечки на обеденном столе.
«А голос? Что за диво этот ее глубокий голос! — продолжала умиляться Вера, точно никогда и не слышала, как говорит докторша. — Будь я мужчиной, пошла бы за ней в огонь и воду. Ну что я против нее? Так, невзрачная девчонка. Да еще с этими дурацкими пятнами по всему лицу».
— Что же ты все молчишь, Верочка?
— Сказать, почему?
— Разумеется.
— Смотрю я на вас и любуюсь вами, Панна Михайловна.
— Вот как! С чего бы это вдруг?
— Да-да, не смейтесь, Панна Михайловна. Вы похорошели. Нет, я говорю не то, совсем не то. Вы и раньше были красивой, но тогда ваша красота казалась какой-то притемненной, что ли, а теперь вы как солнышко сияете.
— Полно, Вера! Что ты фантазируешь?
«А вспыхнула-то как», — отметила Вера, с удовольствием наблюдая внезапное смущение, которое Панна Михайловна старалась загасить и не могла.
— Ты, Верочка, вогнала меня в краску.
— Я не хотела, — сказала Вера, думая о том, что любви, в самом деле, все возрасты покорны и что теперь они, наконец, могут понять друг друга, хотя между ними разница — подумать только! — в целых четырнадцать лет.
Но вспомнив, зачем она сюда пришла, Вера тут же готова была отказаться от всякого равенства с Чекановой, лишь бы только не начинать разговора о том — главном. Однако невозможно, чтобы ни с кем не поделиться. И она, торопясь, обжигаясь, допила свой чай, отставила подальше фамильную мадьярскую чашечку и с этакой гордецой вскинула голову, чтобы не выглядеть вовсе жалкой, и сказала с достоинством и в то же время совсем беспомощно:
— Знаете, я, кажется, беременная…
— Вижу.
— Даже видите? — испугалась Вера, никак не ожидая такой спокойной реакции на свое признание. Она думала, что докторша ахнет, заохает, примется утешать ее.
— По лицу вижу, Верочка.
— Правда, я стала совсем уродиной.
— Не огорчайся, ты еще расцветешь, у тебя все впереди… А возможно, тебе нужна какая-нибудь моя помощь?
— Нет, я пришла к вам только как к женщине, если хотите, как к сестре.
— Ну и славно. Родишь Зарицкому сына. Надеюсь, он знает?
— Я как-то сказала ему будто в шутку, просто чтобы проверить его, понимаете? Он обрадовался. Начал считать и пересчитывать время. Это было, правда, смешно, но по его мужскому счету выходило, что до родов еще очень далеко, а победа вот она, рядом — теперь рукой подать по победы. Я слушала его и думала: успеет ли, в самом деле, закончиться война к тому сроку, когда невозможно станет скрывать беременность? Или придется уезжать в тыл до конца войны? Хорошо бы победа наступила раньше…
