— Выбрось! Не положено!
Приказ, закон, точка! Стою, игрушечку в руках держу, и до чего же жалко с ней было расставаться! Я все думал, как сынок в ручонках ее будет держать, и заводить, и запускать. Поверите, такая жалость поднялась, хоть плачь. А ротный наш строгий и законник, у! Никому снисхождения не даст. И ничего плохого я о нем сказать не могу, человек, в общем, справедливый, но по натуре кремень. Стою я перед ним и переживаю такую боль за игрушечку, что пересказать нельзя. Ровно у меня что-то самое дорогое отнимают. И порешил я ее раздавить своим солдатским сапогом, чтобы никому не досталась. И только я ее хотел бросить наземь, гляжу, подкатывает машина и вылезает из нее наш генерал, командир дивизии. Назначен он был к нам недавно и, видать, объезжал вверенные ему части. Так это случилось неожиданно, что я со своей игрушечкой прямо застыл на месте, стою ни жив ни мертв, думаю, сейчас меня распекать начнет. Стыд! А он подходит ко мне, глядит на игрушечку, потом на ротного.
— Что у вас тут такое? — спрашивает.
Ротный ему, понятно, докладывает, что чистит вещмешки от ненужных вещей и что вот моя игрушечка тоже является балластом.
Генерал взял игрушечку, повертел в руках и говорит:
— А ну-ка, запусти!
Поверите, у меня сердце отнялось. Думаю, генерал это для шутки говорит, а потом разнос начнется. А он опять:
— Запускай, — говорит, — посмотрим.
Руки у меня дрожат, завожу ключиком. Тут как раз помостик был. Пустил я мотоциклетик, он катится, падает, поднимается, стреляет. В общем, все как следует. А генерал смеется и говорит:
— Ловкая штука! Дай-ка я сам попробую пустить. Сам, знаете ли, завел, пустил, даже на корточки присел. Сидит, глядит и смеется.
— Кому же это ты, — говорит, — купил?
— Сынку, — говорю.
— Велик ли сынок?
— Шестой годик.
— Так, — говорит. — Ладно. Поднимается и обращается к ротному.
— Я вас, — говорит, — прошу, оставьте этому солдату его игрушку.
И, вы знаете, именно так и сказал — прошу, а не приказываю. И понятно почему. Чтобы ротного перед солдатами в неловкое положение не поставить. Такой человек!
Тогда ротный говорит:
— Слушаюсь. Оставляю вам в виде исключения игрушку.
Сказал, как отрезал. Кремень, а не человек. Ну, а о генерале я в ту минуту подумал — человек! И радость во мне такая играет, что не передать, словно родного отца встретил. Генерал спрашивает меня: «Как твоя фамилия?» Я отвечаю: «Митрофанов, товарищ генерал». — «За что медаль получил?» Отвечаю.
— Ладно, — говорит, — товарищ Митрофанов. Будем знакомы. Может, еще с тобой встретимся.
Начал он потом и других солдат по фамилиям спрашивать. Сел на помостик, окружили его все, а он с нами разговаривает. Как воюется, мол, ребята, как себя в чужих странах чувствуете, ну, и там разное такое, про жизнь и про все.
Поговорил так со всеми по-хорошему, а потом поднялся, начальственный вид принял.
— Теперь, — говорит, — послушайте, что я вам скажу. Человек, — говорит, — я здесь новый, с вами вместе не воевал, но думаю, что драться будете хорошо. Я, — говорит, — не признаю и совсем отрицаю трусов и подлецов. Если, — говорит, — кто струсит в бою, то это есть самый последний человек. И такому даже и жить незачем. Я, — говорит, — вам верю, что среди вас трусов не найдется.
Сказал, как огнем все сердца опалил. Попрощался с нами и уехал.
И вы думаете, мы плохо дрались? Спросите про нашу дивизию, что вам скажут. В общем, куда нас ни пошлют, мы все впереди оказываемся. И я вам скажу, в самую что ни на есть трудную минуту у каждого из нас об этом генерале думка была, об его словах. До чего же он сразу расположил к себе солдатские сердца! Каждому из нае казалось, что он где-то здесь, на нас смотрит. Ну и понятно, жмешь вперед, все тебе нипочем. И правду сказать, генерала нашего во время боя нетрудно было встретить: он и там и тут. С таким генералом, думаем, мы и до Берлина вскорости дойдем. Умнейшая голова. В приказе товарища Сталина его фамилию упоминали. И ведь до чего храбер! Придет на наблюдательный пункт, снаряды сыпятся, мины, а ему хоть бы что! Другой раз еще посмеется: «У вас, говорит, тут вроде как на войне!» Ну, а на солдата, знаете, как шутка действует. Солдат шутку любит. Генерал — сам солдат, понимал это. Когда нужно — приказ", когда можно — пошути. Серьезный был генерал. Храбрейший генерал. Понятно, каждый солдат готов его от пули заслонить, когда он на передовой появлялся.
И произошел такой случай, когда и мне довелось ему личную услугу оказать, вернее говоря — от ранения либо от смерти его спасти. Вот тут у меня в боку осколок мины сидит, а предназначалась эта мина ему. Было это так.
Брали мы один венгерский город. Баталия шла большая. И в самый разгар появляется наш генерал на наблюдательном пункте, да не дивизии или там, сказать, полка, а батальона. Фашисты — вот тут, под рукой, минами по нас садят. А он стоит под деревцом и наблюдает поле боя. Нет-нет отдаст приказание. Ну, его по телефону передадут куда нужно, на батареи или в полки. Я в это время связным был. Узнал меня генерал, спрашивает:
— Как дела, Митрофанов?
— Помаленьку, товарищ генерал-майор.
— Вижу, — говорит, — ты уже орден Славы заработал. Поздравляю.
— Большое вам на том спасибо. Только бы вы, — говорю, — поостереглись малость, мины все-таки летают.
А он смеется.
— Мины, — говорит, — в генералов не попадают. А мина-то летела как раз в него.
Что я делаю? Думать было некогда: завыла вверху, проклятая. Подскакиваю я к генералу, заслоняю его собой. Падаем вместе с ним. Он даже сказать ничего не успел. Мина чокнулась о землю, осколки, конечно, в стороны. Чувствую я, как будто меня колом в бок ударило.
В общем, два ребра сломало и еще что-то там повредило. А генерал остался цел.
Поднимается он с земли, кричит:
— Военфельдшера немедленно сюда!
Подбегает сестра, начинает меня перевязывать. А генерал ей говорит:
— Вы мне отвечаете за его жизнь. Доставьте его в полном порядке на медицинский пункт.
Пока приволокли носилки, он ко мне наклоняется и говорит:
— Вот что, друг! (Друг! Понятно? Так и сказал.) Мне, — говорит, — самому награждать тебя за себя вроде как неудобно. Но, — говорит, — я надеюсь, командир батальона сделает представление на тебя ко второму ордену Славы. Не за то, что ты лично меня спас, а в моем лице старшего начальника.
— Слушаю, — говорит батальонный командир, — будет исполнено, товарищ генерал.
— А от меня, — продолжает генерал, обращаясь ко мне, — тебе товарищеское спасибо.
Нагнулся ко мне и поцеловал.
Короче говоря, отвезли меня в госпиталь, положили, лечат. Уход хороший, вроде как полегче мне стало.
Только смотрю: как-то утром открывается дверь и входит наш генерал. С ним майор — начальник госпиталя, потом главный врач и еще кто-то из медицинского персонала. Оглядел генерал палату:
— Где он тут лежит?
Главный врач показывает в мою сторону. Генерал направляется прямо ко мне. Подходит, спрашивает:
— Как здоровье, Митрофанов?
— Поправляюсь, — говорю, — товарищ генерал.
— А я к тебе заехал, навестить. Вы, — обращается он к медперсоналу, — можете заниматься своими делами.
Садится он на мою койку, начинает со мной разговаривать о том о сем. Люблю я нашу советскую натуру. За что? Советский человек может и начальником быть самым строгим и товарищем хорошим. И тут и там в нем разницы нет. Разговаривает со мной генерал, а со стороны может показаться, что мы братья родные. Целых полчаса, почитай, мы с ним протолковали.
— Я, — говорит, — тебе, Митрофанов, отпуск выхлопотал. Вот немножко поправишься и съездишь домой дней на десяток. А сынку твоему я подарочек маленький привей. У меня, — говорит, — тоже есть сын того же возраста, что и твой. Купил я ему сабельку. Да не знаю, когда домой попаду, а ты-то попадешь наверняка. Вот и свези своему сынку эту сабельку, да тут еще шоколадок несколько.
Развертывает он сверток, что у него в руке был, а в нем сабелька, такая блестящая, полированная, а в другом свертке плиток пять шоколаду. Ну, я тут растерялся, не знаю, как и благодарить. Даже слезы на глазах показались.
А он встает с моей койки, подает мне руку.
— Выздоравливай, — говорит, — скорей, товарищ Митрофанов.
И пошел. А я верчу в руках сабельку и думаю: вот так сынку удовольствие! Теперь по деревне все ребята будут завидовать.
И конечно, выздоровел я тут очень быстро. Выписали меня вскорости из госпиталя и — на десять дней домой.
Уж о том, какую я сыну радость доставил, я говорить не стану. А когда узнали, что эту сабельку генерал подарил, который в приказах не раз упоминался, так, поверите, вся деревня в моей избе побывала, и каждый ту саблю в руке повертел.
Вот какое дело. Ну, а когда приехал обратно сюда, поставили меня для облегчения после раны на хозяйственную работу. Здесь наш второй эшелон, я здесь и торчу, завтра с утра кое-что получить надо.
