— В Одессу! — встрепенулся плотник.
— В нее самую.
— Ты что же, там тоже был?
— Был.
— Так ты, может быть, и про этот случай слыхал?
— Слыхал.
— А чего ж ты молчал?
— Слушал, какую легенду папаша рассказывает.
— Ты меня не трожь, сам расскажи, коли лучше меня знаешь, — проворчал старичок — «Легенда»!
Он обиженно замолчал. Сидел нахохлившись, раздосадованный неожиданным вмешательством.
Плотника, должно быть, сильно разбирало любопытство. Он начал теперь расспрашивать больного.
— А скажи, пожалуйста, — обратился он к нему, — неужели так сто тысяч и выложили?
— Нет, вообще предлагали деньги. Какие там сто тысяч! Это он придумал, — поглядел сверху больной на старичка.
— Сто тысяч! — сердито отрезал старичок. — Откуда ему знать? Сказано, сто тысяч! — Он демонстративно отвернулся и стал смотреть в окно.
— Ну сто, так сто, — усмехнулся больной. — Спорить не буду.
— И не спорь, коли не знаешь.
— Это что же, значит, ему сам генерал такую сумму надавал? — задал новый вопрос плотник.
— Не генерал, а просто офицер. Обер-лейтенант.
— Обер-кондуктор, может, еще скажешь, — совсем рассердился старичок, обиженный, что оспаривают его рассказ. — И чего ты его слушаешь! — накинулся он на плотника. — Мелет человек что ни попадя. Сказано тебе — генерал, значит, так и есть.
— Погоди, — отмахнулся плотник. — А что же, его били здорово? — обратился он опять к больному.
— Били.
— А чем били?
— Уж я не помню чем. Всем били. Уродовали.
— А что я говорил! — обрадованно воскликнул старичок. — Я разве не говорил, что его пытали? Его пытали, а он молчал.
— Верно? Молчал? — переспросил больного плотник.
— Молчал, — подтвердил больной.
— Слышите, я говорил — молчал, — радовался старичок. — Молчал и плевал им в лицо.
— Верно? — спросил плотник.
— Может, и плевал бы, если бы силы были. Ослаб очень.
— Вот и опять врешь! — крикнул старичок. — Силы в нем масса было.
— Как во мне, — тихо проговорил больной и стал спускаться с полки. Поверх гимнастерки на нем была фуфайка.
Внизу он показался еще более слабым и болезненным, держался согнувшись, сгорбленно.
Он с трудом надел ватник, не переставая тяжело кашлять.
Старичок подмигнул плотнику.
— Вишь ты, как в нем! — ядовито засмеялся он. — Так ты-то холера, а он богатырь был. Росту — вот! — высоко поднял он руку вверх. — Вширь — вот! Сравнил тоже с собой.
— Вам, должно быть, лучше знать, — пожал плечами больной. — Ну, я пошел. Прощевайте пока.
Поезд начал замедлять ход. Подъезжали к какой-то станции. Больной надел шапку-ушанку, взял в руки вещевой мешок и собрался уходить.
— Подожди-ка, — остановил его плотник, которому не терпелось дознаться обо всем. — А жив он остался или нет?
— Жив, — сказал больной. — Только покалечен гадами.
— Кто же его спас?
— Матросы подскочили на катере. Выхватили. Обер-лейтенанта убили.
— Значит, поспели все-таки, не забыли?
— Поспели в самый момент, когда вешать собирались.
— Разве вешать его хотели?
— Хотели. Петлю уже на шею накинули.
— Откуда же ты все так знаешь?
— Знаю.
— Может, еще скажешь, что это ты сам и был? — обернувшись от окна, сварливым тоном крикнул старичок, явно раздосадованный, что кто-то знает больше его об этом случае.
— Возможно, я и был, — кротко улыбнувшись, сказал больной и пошел к выходу.
Старичок даже привскочил от неожиданности. Мешок плотника повалился на пол. Плотник стоял, протянув руки вперед, словно собираясь удержать уходившего пассажира. Все вдруг пришли в движение. Люди, до того времени безразлично слушавшие перепалку старика с больным, поднимались с мест, протискивались вперед, слышались удивленные возгласы. Кто-то припомнил, что видел на гимнастерке у больного орден. Кто-то сказал, что у него такой измученный вид, как будто его действительно пытали. На глазах легенда становилась жизнью. Всем хотелось взглянуть на тщедушного болезненного человека в ватнике и ушанке, с трудом пробиравшегося к выходу.
Пассажир уже скрылся за дверью, а люди все еще стояли окаменев, словно еще чего-то ждали.
Первым опомнился старичок.
— Что же это такое?! — воскликнул он растерянно. — Как же это я с ним так… Может, он самый настоящий герой и есть. А мы к нему без уважения…
Он засуетился, нахлобучил на голову шапку и стал быстро проталкиваться к выходу.
Но, когда он выскочил на перрон, пассажир уже затерялся в вокзальной толпе.
1942–1943
ИЗ ЗАПИСОК ВОЕННОГО КОРРЕСПОНДЕНТА
Огарок свечи. Закопченные стены хаты. Связист, монотонно повторяющий позывные. Склонившаяся над картой седая голова майора. Несколько приткнувшихся в углу на соломе фигур. Сладок минутный сон! За окном гул артиллерии, разрывы снарядов, сухой треск пулеметов. Кажется, что все это близко, почти рядом: ночь приближает звуки.
Майора вызывают к телефону, он берет трубку, что-то приказывает, говорит иносказательно, называя вещи другими именами. Он говорит; «хозяйство» Иванова, «хозяйство» Степченко. И рисуются роты, взводы, батареи, сейчас они будут что-то делать, куда-то двигаться в эту темную, хоть глаз выколи, ночь… Но все идет своим чередом, «хозяйства» знают, куда им двигаться, они найдут свои места и будут делать то, что им приказано. Майор передает трубку связисту и опять склоняется над картой. Потом оборачивается ко мне:
— Не спите?
— Не спится.
— Хотите пойти со мной?
— Охотно.
Мы выходим из хаты. Майор идет первым, я — за ним. Он шагает так уверенно, как будто все здесь хорошо известно ему, хотя деревня занята только сегодня утром.
На горизонте пожар. Видно большое зарево.
— Сильно горит!
— Жгут! — говорит майор.
— Вы думаете, собираются отступать?
— Нет, без боя они не отойдут. Там у них крепкий узел.
— Почему же жгут?
— А почему жгли эту деревню? — отвечает он вопросом на вопрос. — Неприятель — всегда неприятель. Он воюет не только с солдатами, но и с мирным населением. Дико как будто, но факт. Самое страшное, когда гибнут дети.
В словах майора мне почудился скрытый смысл. Он говорил возбужденно, громко, словно отводил душу,
— Кто идет? — послышалось из темноты. Майор сказал пароль. Нас пропустили дальше. Конец деревни. Мы шагаем по полю, окутанному
мглой. Над головой звенит самолет. Чей? Наш или немецкий? По звуку как будто немец. Наверно, разведчик. Самолет уходит. Кажется, что замирает вдали басовая струна. Справа назойливо бьет пулемет. Неужели что-нибудь можно увидеть в такую темень? А сколько звуков доносит ночь? Снаряды шумливо пролетают в вышине, как стаи уток. Тарахтенье колес, гул моторов, лязг гусениц, всплески далеких разрывов. И еще какие-то необъяснимые в этом непроглядном мраке шумы — шелест, шорох, шуршанье. Ветерок запутался в подсолнухах, мимо которых мы идем, треплет их и тоже «вносит свой вклад» в дисгармонию войны.
Здесь нет покоя. Все движется, катится, идет, ползет, шлепает. Накрапывает дождь.
Как странно думать, что в этих местах я когда-то был. Кажется, что прошло много, много лет. Но это было совсем недавно. Всего два года назад. Вспоминается такая же ночь, но страшная, гнетущая, угрожающая. Может быть, та же самая деревушка или другая, но где-то здесь, поблизости, грохот немецких танков, обходящих ее. Было тогда такое чувство, как будто тебя замуровывают, кладут кирпич за кирпичом, и перед тобой растет стена, и тебе нельзя спастись. Остается узенькое отверстие. Неужели можно в него пролезть? Нет! Нет! Но ты сжимаешься, ползешь, ты измят, исцарапан, напрягаешь все силы, хочешь раздвинуть кирпичи. Раздвинуть кирпичи? Отчаяние охватывает тебя. Ты не сдаешься, пробиваешься, протискиваешься, ты спасен. И видишь, как за тобой сдвигается каменная щель… В ту страшную ночь мы чудом выбрались из танкового кольца, оно замкнулось позади нас. Нас было пятеро военных журналистов, командированных в передовые части и чуть не попавших в окружение. Это произошло между Полтавой и Валками.
Знакомые места. Тогда мы отступали от Полтавы, теперь наступаем на нее. Когда я сейчас вновь прохожу здесь, мне кажется, что все, что было раньше, я видел в страшном сне.
Я говорю своему спутнику:
— Дороги войны неизменны. Мы гоним немцев по тем же местам, по которым отступали два года назад.
— Вы были здесь? — заинтересованно спрашивает он.
— Да.
— В этих самых местах?
Я рассказал, как мы вырвались из танкового плена.
— Вам посчастливилось, — сказал он задумчиво. — Посчастливилось, посчастливилось, — повторил несколько раз. — Не всем это удалось.
