— «Присягаю польскому народу…» Слышите вы, борющиеся с врагом? Слышите за своими железными решетками, за колючими проволоками концентрационных лагерей, непокоренные, родные, свои? «Польский народ»… Никогда еще эти слова не звучали так сильно, как теперь, как здесь, далеко от родины, в этом военном лагере на Оке, где тебя посвящают в рыцари польского народа…
— «Присягаю на союзническую верность Советскому Союзу». — Марцысь поднимает глаза, пытаясь рассмотреть на трибуне представителей советского командования. Верность Советскому Союзу… Огромная прекрасная земля, она дала мне приют в дни горя и ужаса… Она научила меня труду и открыла перед глазами широкие горизонты, пути в будущее… Она дала мне оружие для борьбы с врагом и солдатскую форму, которая из скитальца и изгнанника сделала меня бойцом. Она посвятила меня в рыцари польского народа, в рыцари свободы — великая советская земля!.. Армия, что идет на запад, армия, что несет освобождение, овеянная славой Советская Армия — тебе присягаю на братство оружия, братство на веки веков.
Гремят голоса. Словно заговорила вся поляна, словно произносит солдатскую присягу сама земля, лежащая по берегам Оки, близ сердца России — Москвы.
Откуда вы, солдаты, стоящие здесь? Из Казахстана, из морозных лесов Коми, с Енисея, с бурного, мчащегося по скалам Иртыша, из долин Ферганы? Нет, нет. Из Варшавы, из Радома, Кракова и Груйца люди польской земли, идущие в польскую землю…
Рядовой Новацкий вместе с другими повторяет слова присяги. Он не старается постичь их точный смысл. Дело не в словах! Главное — что наконец-то у него в руках винтовка, что он снова в армии и она оказалась настоящей армией.
Новацкий ехал сюда готовый на все: пусть его обманули, будто возрождается польское войско, пусть это будут просто советские части, в которых разрешено служить полякам, пусть так! Хватит с него этих четырех лет, когда он был бездомным бродягой. Он разглядывал надписи, знамена, транспаранты. Они обращались к нему на польском языке. Только орел немного другой. Пястовский, говорят, республиканский, без короны, старинный польский. Возможно. Новацкий все равно знает, что где-то, за всеми этими польскими надписями, таится коварство. Но ему до этого нет дела.
И все-таки, где это коварство? В чем оно состоит? Утром и вечером поют «Клятву»[1], и поют ее поляки, а не русские, — здесь все в порядке. А вот что такое «культурно-просветительный офицер»?.. Этой должности в польской армии никогда не было. Ага, вот это, наверно, и есть большевистский комиссар. Однако в первый же день Новацкому пришлось поговорить с таким офицером. И он оказался не более русским, чем сам Новацкий. Бывший студент из Варшавы, это несомненно.
Правда, здесь введены какие-то новые порядки — кто их знает, на что это надо! Но, как бы то ни было, это польская армия.
А главное — это настоящая армия. Постепенно Новацкий убеждался, что гораздо более настоящая, чем та, в которой он служил в тридцать девятом году.
Присягу они тоже переделали. Но что в ней плохого? Он мог и хотел присягать польской земле и польскому народу. Союзническая верность. Пусть и это. А кому еще верить, кому присягать в союзнической верности, если не Советской стране? Он помнил тот день в Варшаве, когда он бегал вместе с другими к английскому и французскому посольству кричать «ура» в честь союзников, которые объявили войну немцам. И он кричал «ура», забывая, что уже рушились дома в предместье Окентье и на улице Новый Свет, что уже сыпались бомбы на аэродромы и никакие союзники не защищали гибнущую Варшаву, хотя обещали, обещали… Не помогли в первый день, и потом, после этих восторженных демонстраций — ничего, ничего в течение долгих трех недель! Чем платили нам за верность те союзники? Одними словами, патетическими словами, патетическими речами о героизме варшавян. Слова, — а нужны были самолеты, и ведь их обещали дать тотчас, обещали в первый же день войны ударить на гитлеровцев с запада…
Ни Англия, ни Франция, ни Америка не сделали для Польши ничего. Они не оттянули, не приняли на себя ни одной из семидесяти обрушившихся на Польшу вооруженных до зубов дивизий, ни одного фашистского солдата. Там, на западе, почти не было немецких войск, Гитлер собрал и бросил на восток все, что мог. Видно, был уверен, видно знал, что никакой помощи полякам, кроме громких слов, с запада не будет.
Нет, это был слишком горький опыт, чтобы Новацкий мог по-прежнему верить в западных союзников, предавших, покинувших поляков в страшный час.
Они предавали не только тогда. И не только Польшу. Ведь и теперь считается, что они воюют, а разве это война? Почему они не наступают с запада, когда все немецкие силы ринулись сюда, на этот тысячекилометровый фронт? Они обещают, болтают, как будто хотят оплатить кровь героических советских солдат речами об их героизме… Слова и слова… Союзники! А где их Одесса, где их Севастополь, где, черт возьми, их Сталинград? Если же они не хотели помогать большевикам, — зачем заключали договора, зачем обещали, зачем брали на себя обязательства? Союзники… Одно только давали нам — консервы, которые уже, видно, там, у них, в горло никому не лезли… Но сражаться — нет уж! Они бахвалились Норвегией, но кто там в конце концов сражался? Поляки, а не они. Такой шум подняли вокруг Африки, бог мой! И снова толкали вперед поляков, отважные вояки… И эта Африка, о которой они так шумят, — что это по сравнению с тем, что происходит здесь? Новацкий собственными глазами видел окрашенные в цвет африканских песков немецкие танки, переброшенные сюда, в Россию, из Африки. Видно, здесь немцам жарче, чем в Африке.
А большевики, какие они там ни будь, дерутся уже два года. И дали полякам оружие, ох, какое оружие! Уж если можно было кричать «ура» в честь тех, то тем более можно идти с этими. Не важно, что будет дальше. Пусть будет что угодно. Он не политик, а солдат. Ему дали возможность снова быть солдатом, и за эту цену он готов присягнуть в союзнической верности кому угодно. Тем более что русские солдаты — прекрасные солдаты. Что-что, а это они уже доказали и доказывают ежедневно.
Издеваясь над самим собой, он вспоминал брехню того — как была фамилия этого толстого помещика? — о «фанерных танках», о «липовой армии», весь вздор, которому он столько лет верил. Теперь русские показали свои «фанерные» танки, показали, какая она «липовая», их армия! Их можно ненавидеть, можно не верить им, но факт останется фактом — это армия героев. Они сражаются — сражаются с врагом, который был прежде всего врагом Польши, и они бьют этого врага. И благодаря им, а не кому другому, Новацкий тоже получил, наконец, возможность драться. И он, и столько других, которые до сих пор пропадали зря, — люди без правительства, без государства, без армии и полководца.
Он не видел лиц своих товарищей, кроме двух ближайших соседей справа и слева. Один был совсем молодой паренек, веснушчатый, со щеткой светлых волос. Второй был пожилой — видимо, рабочий. Их лица были мокры от слез. Внятно, отчетливо они повторяли слова присяги и плакали. Слезы быстро высыхали на теплом ветру, овевающем лица, и снова, и снова ручьями лились из глаз.
Сам он не плакал. В нем не было энтузиазма, была лишь холодная решимость, холодная и чуточку враждебная. Он перебирал в памяти долгие дни, прошедшие с тех пор, как он носил мундир. И свои прошлые дела, о которых никто не знал. И свою настоящую фамилию и настоящее звание, о которых тоже никто не знал. Но все это неважно. Важно то, что он выполнит присягу. Он будет честно драться, а больше от него ничего не требуется.
Он слышит всхлипыванье и позади себя. Плачут. Пусть плачут. Он тоже плакал когда-то, в тридцать девятом году — плакал от злобы, гнева, отчаяния. Сейчас нечего разжалобливаться. Он добился своего, он в армии, и в руках у него оружие. Им обещали, что не будут долго держать в учебном лагере, пошлют на фронт. Это основное.
В чем они могут обмануть его? Быть может, все разговоры о независимости Польши — лишь приманка? А потом они займут страну — и все. Именно при помощи этой польской дивизии, одной и второй. Но как все это еще далеко… Во всяком случае что-то изменится. А так — ведь все равно все пропало. Польша лежит в руинах под фашистским сапогом. А западные союзники? О, над ними не каплет! Что им в Лондоне, в Нью-Йорке до этой земли над Вислой? Вчера они отдали ее Гитлеру, завтра готовы отдать ее хотя бы Москве.
Но до всего этого еще далеко, сейчас незачем забивать себе голову — он всего лишь рядовой, ему остается только выполнять приказы. Да ведь может, наконец, случиться и так, что он погибнет в первом же бою, и ничего этого не увидит.
«Чтобы я мог жить и умереть, — повторяет он слова присяги, — как доблестный солдат Польши». Да, это лучше всего — умереть в бою! Но в бою, «как доблестный солдат Польши», а не в придорожной канаве, как бездомный бродяга. Не в тюрьме, как преступник.
