Шумел, свистел теплый ветер. Машина тряслась и подскакивала на ухабах. Но Ядвига была рада, что села не в кабину, а в кузов. Кругом раскинулась широкая степь, и из кабинки шофера она не охватила бы взглядом всего этого раздолья.
Солнце медленно катилось вниз. Они успеют доехать еще засветло, теперь уже недалеко. Она не боялась больше. Что ж, еще какая-нибудь директорша или какой-нибудь директор, еще какие-нибудь незаконные жильцы… Но кто может ей помешать делать то, что она делает, — спасать детей от нищеты, горя, заброшенности, спасать детей для новой родины? Она чувствовала себя ответственной за эту новую родину, — и была огромная радость в мысли, что она, Ядвига, вместе с другими строит здесь, на гостеприимной братской земле, фундамент новой жизни.
Пусть это только дети, птенчики, выброшенные военным ураганом из гнезд. Но из них вырастет новое поколение новой родины. Они в недалеком будущем встанут на место Ядвиги и других. И надо передать им, влить в их сердца все уважение к приютившей их стране, всю любовь к ее людям, все то новое, к чему она, Ядвига, здесь пришла, что так поздно она поняла, — все великое и прекрасное, заключающееся в слове «Родина».
Нет, теперь она уже не могла бы, не сумела бы жить, как раньше, в том маленьком, тесном мирке, который столько лет казался ей единственным существующим миром. Что ж, пожалуй, она и в самом деле становится деятельницей, как сказал Шувара.
Перед ее глазами вдруг вынырнули верхушки тополей, и грузовик стал спускаться в долину, где поблескивала серебром сеть арыков и виднелись заросшие виноградом домики соседнего городка.
Где-то здесь, среди этих домиков, расположен и детский дом, который надо принять. Но даже сейчас, соскакивая с машины, Ядвига все еще видела перед собой другой дом — дом своей мечты, светлый, прекрасный дом для всех детей, дом, полный смеха, радости и счастья, далекую, но уже видимую, уже достижимую родину.
Дует ветер, теплый и стремительный, раскачивая кроны сосен. Откуда он несется, этот ветер, шумный, радостный, буйный?
Шумят, гудят сосны. Не та ли это сосна, что густо растет в лесах под Варшавой или поднимается над мазовецкими песчаными равнинами, — зеленая, смолистая, благоухающая сосна?
Закрой глаза, и покажется, что ты в сосновом лесу под Анином, под Рембертовом, в Милосьне, в Мендзышине. Вот-вот послышится знакомый гул — это мчится электрический поезд из Варшавы. Из вагонов высыплет публика — женщины, дети, молодежь, и по сосновому лесу раздастся веселый смех, пение.
Зеленый сосновый лес пахнет смолой, горячей хвоей, ветром. Родиной пахнет сосновый лес…
Можно даже и не закрывать глаз. Взгляни — колышется, шумит с детства знакомый зеленый сосновый лес. Сосны мягко расступаются, открывая широкую поляну. По краям поляна поросла высоким, перистым, нарядным папоротником — тем самым, что высоко, по самое плечо, вырастает под Варшавой в лесу. И здесь он высок, хотя и не до плеча. Но, может быть, я сам вырос за прошедшие годы, а этот папоротник не ниже того, польского?.. Листки черники, густые кудрявые кустики и кое-где лиловый колокольчик — тоже точь-в-точь как там. А дальше река. Как зовут тебя, река, такая похожая на Вислу, река, шумящая по ночам тем же шумом, сверкающая тем же блеском, что Висла в июньский солнечный зной?..
Кто придумал, кто мог придумать для их лагеря место, где все, как на родине? Ничто здесь не чуждо поляку, ничто не отличается от его родных мест. Вислинской волной переливается Ока, варшавскими соснами шумит прибрежный лес. Привет тебе, русская река, похожая на Вислу, советская река. Привет вам, русские сосны, родные сестры анинских, рембертовских сосен!
Рядовой Марцель Роек стоит, вытянувшись, по команде «смирно». Да, он с первого же дня видел, что это так, — на этом клочке земли они нашли образ родных краев. Это замечали все, и это с первой минуты хватало за сердце — еще прежде, чем в глаза бросалась надпись на арке у входа в лагерь: «Привет, вчерашний скиталец, ныне солдат!»
Сегодня, сейчас это чувствуется особенно остро. Польские сосны над польской рекой. Вот выйдешь из этого леса, пройдешь по песчаной дороге — и перед тобой окажется не село на Оке, а прикорнувшая у лесочка польская деревня. По улице пойдут польские девушки в сборчатых юбках и передниках, в ярких платочках на голове, запоют о розмарине, о Ясе, что ушел воевать.
Нет здесь узких полосок, изрезанных межами, где пахнет богородицыной травой и чебрецом, не пестрит нива синими васильками, красными маками. Здесь чистые, как море, расстилаются широкие поля и, сколько хватает глаз, ровно колосится хлеб без единого сорняка. И девушки здесь одеты иначе, и другие песни звенят по вечерам над деревней. А все же можно вообразить, что за лесом раскинулась именно польская деревня. Горбатая, вся изогнувшаяся от ветра сосна — разве не похожа она точь-в-точь на ту сосну под Груйцем? Сквозь сеть ветвей, колеблемых стремительным теплым ветром, сверкает вода — не Висла ли это?..
Пальцы крепко сжимают винтовку. Нет, это уже не полусонная мечта, нашептываемая самому себе в длинные вечера, когда сон смежает веки. Не фантазия, взлелеянная горячим желанием. О, если бы его мог увидеть Илья — в настоящей военной форме, с новенькой винтовкой в руках… Если бы его мог теперь увидеть старик Егор…
Какой ветер! Какой радостный, упоительный. Он проносится над этой лесной поляной, открытой ласковым лучам солнца, насыщенной запахом смолы, теплым благоуханием трав.
На поляне, от края и до края — длинные ровные ряды солдат. Ветер развевает флаги на трибуне. Полыхает щедро расшитое золотом, серебром, шелками знамя дивизии.
Днем и ночью вышивали знамя умелыми руками московские работницы. Подбирали нитки, в тысячный раз сверялись с образцом, вышивали незнакомые буквы, польские слова: «Честь и Отчизна», и лозунг: «За нашу и вашу свободу».
Жесткая, негибкая нить. Трудно вышить лицо Костюшки, чье имя носит дивизия. Трудно вышить серебряного орла. Одно за другим возникали на знамени перышки, складываясь в широкие крылья, в крылья пястовского орла. Над ним изгибается лавровый венец. Кому суждены эти лавры, кто будет ими увенчан?
Днем и ночью вышивали жены красноармейцев, сестры красноармейцев золотое и серебряное знамя для солдат братской дивизии. Нашлись в сокровищнице нитки золота и серебра, не мишура — червонное золото высокой пробы, серебро, добытое в далеких рудниках умелыми руками советских рабочих. Короток срок — быстро летят летние дни и коротки московские летние ночи. Черными листами завешены окна — война. За этими затемненными окнами сидят жены, матери и сестры красноармейцев — московские работницы.
Здесь не смотрят на висящие на стене круглые часы, равнодушно отмеряющие время. Чай, подогретый на электрической плитке, ломтик хлеба, принесенный из дому. Не рука вышивает знамя — любовь его вышивает.
Трудный, запутанный узор. Насколько легче вышить знамена, под которыми идут в бой их мужья, сыновья, братья! Насколько меньше требуют они работы. Но ничего, ничего… Тех дивизий много, тех дивизий сотни, и они сражаются уже два года. А эта — одна-единственная, и она впервые двинется в бой. Не жаль отказаться от сна, вышивая знамя пришельцам из соседней страны: им предстоит еще дальний и тяжкий путь на родину. Пусть же позолотит им этот путь сердце московских работниц, пусть посеребрит им его сестринская улыбка, пусть облегчат их солдатскую жизнь пожелания доброго пути.
Колышется на ветру знамя Первой дивизии. Ветер с трудом вздымает отягощенную золотом ткань. Знамя такое же, как было раньше… Но нет, не такое! Лозунг отцов, забытый, заброшенный политиками междувоенной Польши, лозунг, покрывшийся вековой пылью, сверкает на багрянце знамени, взывает: «За нашу и вашу свободу». Кто понесет тебя в бой, завет отцов наших? Тысячи рук вздымаются вверх. И тысячи уст медленно, торжественно повторяют слова присяги.
— «Присягаю польской земле…» Слышишь, далекая? Тебе говорю я эти слова, перед тобой склоняюсь, о тебе эти слезы.
Это ты здесь со мной, родная, своя, собственная земля, а в эту минуту настолько близкая, что — кажется — рукой достанешь. Нет, нет, давно ведь было известно, — не река Ока течет за полотном палатки, это река Висла течет за стеной палатки, река Висла, омывающая пролеты моста Кербедзя, река Висла, плывущая под мостом Понятовского. То не рязанский песок скрипит под ногами, когда идешь по тропинке в лес, то подваршавский, мазовецкий песочек, некогда дочиста промытый водой, сыпучий, легкий, ускользающий из-под ног, засасывающий ноги… А если даже так не было вчера, то так наверное, наверное стало сегодня… Слышишь, польская земля? Тебе присягаю, тебе.
— «Присягаю польскому народу…» Слышите вы, борющиеся с врагом? Слышите за своими железными решетками, за колючими проволоками концентрационных лагерей, непокоренные, родные, свои? «Польский народ»… Никогда еще эти слова не звучали так сильно, как теперь, как здесь, далеко от родины, в этом военном лагере на Оке, где тебя посвящают в рыцари польского народа…
