– Не поехать ли навстречу им? – предложил Хмельницкий. – По дороге поговорим. Когда еще представится такая возможность!
– В седле с татарином можно договориться о чем угодно, кроме продажи коня, на котором это седло закреплено, – согласился мурза. – Но прежде вы все-таки примете мои дары.
Он хлопнул в ладоши, подзывая кого-то из своих слуг, и вскоре у хижины появились красавец-скакун, шатер из белого шелка, сабля, персидский ковер, два пистолета с украшенными червонным серебром рукоятями. Последней к ним присоединилась незаменимая деталь всякого татарского подарка – расшитый серебром красный чапрак [31] .
– Но мы же договорились, что я не принимаю выкупа.
– Это не выкуп, господин Хмельницкий, – молвил Тугай-бей по-польски. – Вы благородно отказались от выкупа за моего сына, что было воспринято мною с пониманием и благодарностью, однако вы не можете отказаться принять мой дар. Право на дар – священное право каждого татарина.
– Но я недостоин такого богатства, такой роскоши, – жестом указал полковник на дары.
– Что вы, казак-баша! Скромность моего дара может быть оправдана только скромностью моего кочевого бытия.
Хмельницкий помнил, что бедность всякого татарина в самом деле может быть объяснена и оправдана только его кочевым бытием, так что в данном случае мурза не лукавил, а свято чтил традиции.
Хмельницкий долго осматривал и столь же долго хвалил каждый подарок, а главное, тонкий вкус дарящего. И это не было данью обычаю, мурза действительно одаривал его целым состоянием.
Сложив подарки на ковер и прогарцевав на огненном скакуне вдоль берега, полковник признался, что никогда не видел коня прекраснее, чем этот. И никогда не поверит, что такой конь может принадлежать ему. Возможно, конь и достоин такого подарка, но дело в том, что он, Хмельницкий, не достоин такого коня.
Тугай-бей совершенно забыл об условностях этикета и важности момента. Он расцветал от осознания того, что сумел угодить полковнику, но еще больше от того, что Хмельницкий тонко придерживается татарских обычаев.
– Главное, чтобы скакун был достоин своего хозяина. Верный конь – что последняя стрела в колчане. Пока ты расчетливо бережешь ее, она бережет тебя.
– Я не могу принять от вас эти дары, Тугай-бей, поскольку не желаю, чтобы это было воспринято как выкуп. Но и не могу отказаться от них, дабы ваши воины не истолковали это как неуважение к вам.
– Для мурзы не существует ничего более страшного, чем позор явного неуважения, – решительно подтвердил Тугай-бей. – Что подарено мурзой, то воздастся ему Аллахом.
– Я попытаюсь найти такой выход из положения, при котором ни моя, ни ваша гордость испытаниям подвергнуты не будут, – загадочно ухмыльнулся полковник.
Шведы все еще стояли на ветру – пронизывающем, сабельно-снежном. Квадраты их каре напоминали коричневатые гранитные острова посреди белопенного фьорда. Но все эти люди пока еще не догадывались, что стройность и мощь их каре – последнее, чем они будут запечатлены на суровом полотне жизни.
Звук боевого рога, ворвавшийся в тишину правого фланга, известил польского короля и Дюплесси, что дворянское ополчение уже обошло лес и, смяв небольшие вражеские заслоны, оказалось в шведском тылу. Такой же звук, донесшийся из-за пригорка слева, сообщил Владиславу IV, принявшему теперь командование всеми войсками, что полуполк гусар рассредоточился на западном его склоне и ждет сигнала.
– Ваше Величество, – возвестил Дюплесси, – шведы уже в смятении: они направляют к нам парламентеров.
– Мне не нужны их парламентеры, – напыщенно ответил король.
– Но в этом заключена возможность избежать битвы, избежать напрасных жертв.
– На поле битвы «напрасных жертв», как вы изволили выразиться, не бывает.
Генерал был ошеломлен. Отказываться от переговоров, которые дарят возможность победить, не прибегая к сражению!.. Это что-то новое, даже для арсенала своенравных правителей.
– И мы даже не выслушаем предложения их парламентеров? – спросил Дюплесси, все еще пребывая во власти своего удивления.
– Когда хотят вести переговоры, – процедил король, скорчив презрительную гримасу, – направляют посольство с дарами, а не отборные полки воинов. Они прибыли сюда, чтобы сражаться? Вот и пусть сражаются.
Генерал растерянно молчал. Он и так позволил себе полемизировать с королем, что, как истинный монархист, считал в принципе непозволительным.
– …И тем не менее шведские парламентеры приближаются к нам с белым флагом. Очевидно, поведут переговоры о сдаче в плен, – генерал опустил подзорную трубу и вопросительно взглянул на короля. Тот задумчиво смотрел в том направлении, откуда двигались потомки викингов, однако взгляд его был устремлен куда-то в поднебесье: то ли думал о чем-то своем, то ли попросту творил молитву. – Мы могли бы отпустить их, оставив в качестве пленных старших офицеров и, в качестве трофеев, артиллерию и ружья. Кстати, то и другое у них отменное.
– Я ведь уже ясно дал вам понять, что мне не нужна их сдача в плен, – сурово ответил король, решительно оценивая соотношение сил и позиций, исходя из того, что гусары и ополченцы сумели обойти неприятеля.
Владиславу сейчас нужна была только битва. Победоносная битва, причем не над своими же подданными казаками или восставшими крестьянами, а над сильным чужестранным войском, которое прибыло сюда, чтобы захватить часть польской земли, – вот то, что должно было венчать его полководческую стезю.
– Однако со временем мы могли бы взять большой выкуп за их офицеров, – несмело напомнил генерал.
– Мы и так возьмем его.
– Наконец, потери. Мы могли бы уйти победителями, не потеряв ни одного солдата.
– Солдаты для того и существуют, чтобы терять их. Победа без потерь так же унизительна, как побег невесты в брачную ночь.
Француз удивленно покачал головой. До сих пор он знал польского короля Владислава таким же, каким знали его многие другие – податливым, бесхарактерным, не склонным ни к воинственности, ни к политическим авантюрам. Оказывается, в характере, в судьбе этого человека произошло нечто такое, что способно было резко изменить его характер, его взгляды на жизнь. Но что именно – этого генерал Дюплесси знать не мог.
«Господи, если мне не суждено прожить этот год, – приподнял Владислав глаза к серому, все еще залитому холодным, багрово-голубым сиянием поднебесью, – то пусть я погибну здесь. На ниспосланном мне, как награда, поле сражения. Если же ты подаришь мне и этот год, вернуться в Варшаву я должен с триумфом победителя».
– Генерал, прикажите конным и пешим каре отойти к гребню возвышенности и рассредоточиться в леске! Всей артиллерией – огонь!
– Но что делать с парламентерами? Их трое. Вот они, прямо перед нами.
Король потянулся к подзорной трубе, которую предложил ему адъютант, но тут же отдернул руку, словно от куска раскаленного железа.
– Их никогда здесь не было, этих парламентеров, генерал. Вы никогда не видели их. К тому же вы слышали мой приказ: «Всей артиллерии – огонь по вражескому каре!».
– Оказывается, в Польше не только свой король, но и свои законы войны, – растерянно пробормотал Дюплесси, обращаясь к своему земляку подполковнику Мажену, командовавшему артиллерией.
– Довольно странные, следует признать.
– Огонь, господин подполковник. Из всех орудий.
Заметались под осколками ядер спешившиеся парламентеры. Полегли первые убитые и раненые в шведских каре.
Поняв, что вступать с ними в переговоры король Польши не желает, норманны открыли ответный огонь, и в то же время начали отходить к своему оставленному у дороги под небольшой охраной обозу, чтобы там, на возвышенности, занять круговую оборону. Но клич боевых труб, прорезавший орудийный гул земли и тишину небес, подобно трубам иерихонским, одновременно бросил во фланговую атаку польских ополченцев и гусар.
Орудия били вслед отходящим шведам, но те все еще пытались сохранить хоть какую-то видимость строя. Мужественное достоинство для этих воинов было важнее самосохранения.
Не прекращая обстрела, король приказал послать в атаку баварских пехотинцев, но при этом развернуть их двумя шеренгами по флангам, чтобы через несколько минут они соединились с действующей там конницей. Причем баварцам велено было как можно дольше обстреливать шведов, не вступая в рукопашные схватки.
Владислав IV не просто хотел победы. Ему нужна была красивая победа. С небольшими потерями, при полном разгроме врага.
Ядро разорвалось метрах в двадцати слева от короля. Несколько человек из его охраны были убиты или ранены. Однако сегодня короля Владислава способен был вдохновить даже этот взрыв.
Дважды боевые трубы прекращали атаки гусар, баварцев и ополчения, чтобы дать возможность вступить в дуэль артиллерии, и дважды вновь бросали их на врага. Во время третьего натиска король послал на помощь баварцам полк драгун, а затем, усилив гусар своей личной охраной и французскими кирасирами генерала Дюплесси, сам повел их в атаку, врезаясь в уже рассеченное клином драгун и баварцев пространство между полками шведов.
