— Да? Любите? А все, что делали вы до ранения и после ранения — это что, доказательства вашей любви? Нет, товарищ подполковник, мы можем общаться с вами только по служебным вопросам.
— Что ты говоришь, Лена? Ведь мы же были близки, и я люблю тебя по-прежнему…
— Можете думать, что между нами ничего не было.
— Я не смогу так думать.
— А я не смогу быть с вами прежней. К этому возврата нет!
— Я виноват, Лена, признаю свою вину. Не будь так сурова. Я много пережил за эти несколько месяцев, настрадался сверх всякой меры…
Смородина, смерив его насмешливым взглядом, прошла и села на свое место.
— Мне нет надобности, быть с вами суровой. Я говорю с вами как с любым другим.
— Лена, ну, зачем такое упрямство?
— Это не упрямство. Это нечто большее, что трудно выразить словами.
Пронин не нашелся, что ответить. Отказ Смородиной от примирения совершенно его ошеломил.
— Ты очень изменилась за это время, Лена.
— Обстоятельства вынудили измениться.
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать?
— Не понимаете? Ну, что ж, я не собираюсь говорить намеками. Время показало, что мы разные люди.
— На каком основании ты сделала такой вывод?
— Я убедилась в этом после того урока, который вы мне преподали.
Пронин на мгновение запнулся.
— Нет, Лена, ты не права. Послушай меня. Я признаю, что несправедливо приревновал тебя к Гасанзаде. Я прошу у тебя прощения. Скажи, что я должен сделать, чтобы ты поверила мне? — У Пронина развязался язык, он разгорячился, сам того не замечая, Смородина это тотчас заметила, но осталась по-прежнему сдержанной, ни на миг не теряя хладнокровия. Спокойно подошла она к окну, отодвинула марлевую занавеску; скосив глаза, выглянула наружу.
— Похоже, ты не со мной разговариваешь, а кого-то ждешь?
Смородина, опустив занавеску, повернулась к Пронину:
— Мне вовсе не безразлично, что подумают о нашей долгой беседе любопытные люди… Ну, ладно, не это я хотела сказать… Вы говорите, что виноваты… Но вы признались еще не во всех ваших делах…
— Я ревновал тебя к другому, вот и все. Если знаешь обо мне еще что-то, скажи.
— Я бы хотела услышать об этом от вас.
— Я виноват в том, чего сам не ведаю?
— Если не хотите признаться, я вам напомню.
— Если знаешь за мной что-то еще, пожалуйста.
И Пронин с искренним недоумением смотрел на нее, втайне надеясь, что Лена заговорит о том, чего на самом деле не было и быть не могло, и он легко докажет ей, что она ошибается и сейчас, и во всех других случаях.
Но то, что она сказала, поразило его.
— Николай Никанорович, я хотела бы знать, почему тогда, после первых боев, Гасанзаде не был представлен к награде? Почему его обошли? Ведь наградные вы составляли?
Смородина смотрела на него в упор, словно гипнотизировала. Подполковник замер в изумлении: «Я никому об этом не рассказывал. Откуда ей это известно? Догадалась сама, или?..»
— Вы что, мстили тогда лейтенанту? Из-за меня?
— Нет, я не мстил. Рано было его представлять.
— Но ведь командир полка считал, что надо?
— Ты неправа. О мести я не думал.
— Не упорствуйте в неправде, товарищ подполковник. Я и тогда почему-то с подозрением отнеслась к некоторым вашим поступкам. И оказалось, что была права…
У Пронина пересохло в горле.
— Было такое дело… Да, признаю.
— А говорите, что, кроме ревности, ничего другого за вами нет. Я уже не говорю о письме, которое вы мне прислали.
— Лена, клянусь тебе: все, что там написано, чепуха! Я ни с кем не встречался! Никого у меня, кроме тебя, не было и нет! Написал, чтобы досадить тебе. Если не веришь, можешь хоть сейчас поехать в госпиталь и все разузнать.
— Если бы я была вашей законной женой, и то до такого не опустилась бы! Да о чем речь? Встречались вы с кем или нет — это меня совершенно не касается, и давайте на этом закончим наш разговор.
— Но ты не дала мне окончательного ответа.
— По-моему, окончательный ответ ясен.
— Значит, ты никогда и не любила меня. И все, что ты сейчас говоришь только предлог для разрыва.
— Что я могу сказать? Пусть будет по-вашему!
В последних словах Смородиной Пронину почудилась надежда, поэтому, поднявшись и надев фуражку, он не спешил уйти. Прошелся рукой по пуговицам гимнастерки, поправил пряжку ремня. Ему казалось, что, увидев, как он огорчен, Лена смягчится, скажет: «Не уходи». Но желанных слов он не услышал — Смородина сидела за столом с таким видом, словно хотела сказать: «Ну, кто следующий?» «И зачем я только пришел сегодня? — думал Пронин, берясь за скобу двери. — Может, попал под горячую руку? Пришел бы в подходящий момент, может, по-другому бы встретила. Столько ждал, столько выбирал время для встречи, и вот… Нет, не надо было сегодня приходить», подумал он и взглянул на Смородину.
И в тот же момент Лена подняла голову от стола.
— Когда я решила соединить свою жизнь с вашей, я представляла вас совсем другим. Открытым, честным, прямым!.. Жизнь показала, что я ошиблась. Поэтому будет лучше, если мы расстанемся сразу. Не буду скрывать… — Голос ее дрогнул, на глаза навернулись слезы, она замолкла на мгновение, и, чтобы не показать Пронину слез, отвернулась к стене: — Не буду скрывать, у меня был от вас ребенок…
— Ребенок!.. — повторил Пронин и сел на стул, словно внезапно обессилев.
— Я не раз пыталась поговорить об этом с вами, а вы не пожелали даже меня видеть… Что оставалось делать? Ребенок был бы… А его нет. — Глаза Лены наполнились слезами, и, уже не скрывая слез и не отворачиваясь больше, она сказала: — Теперь у меня ничего не осталось от моей любви к вам, и нас уже ничто не связывает. — Смородина с трудом сдерживала себя. Теперь вы свободны, Николай Никанорович. И прошу вас: оставьте меня одну.
Пронин ушел, не попрощавшись.
Оправившись от раны, полученной под Котельниково, Густав Вагнер явился за новым назначением. Несколько месяцев он служил в штабе сухопутных войск, инспектировал армейские части на Восточном фронте, писал толковые и обстоятельные донесения и ждал новых распоряжений. Ему нравилась его новая должность: он не нес никакой персональной ответственности за состояние войск и за исход той или иной операции и мог не беспокоиться за свою жизнь. В то же время от него, от его мнения многое зависело, это все понимали, многие искали случая сойтись с ним поближе; он свел знакомство с рядом известных и влиятельных генералов, от которых он и сам мог зависеть, сблизился с видными военными специалистами, и многому научился, находясь рядом с опытными военачальниками, и изо всех сил старался угодить кому следует, чтобы создать о себе положительное мнение, не упустить прекрасную должность, открывающую столько возможностей.
Но всему приходит конец. Вслед за радостной вестью о присвоении ему звания генерал-лейтенанта, от которой он возликовал, и по случаю которой даже устроил небольшую пирушку, пришла другая весть, испортившая ему настроение: Вагнер получил новое назначение и вступил в командование танковым корпусом…
Сорок четвертый год начался для немецкого командования с больших неприятностей. Четырнадцатого января войска Ленинградского и Волховского фронтов перешли в наступление под Ленинградом и Волховом. Между двадцать четвертым и двадцать шестым января войска Первого и Второго Украинского фронтов, перешедшие в широкое наступление на правом берегу реки Днепр, окружили группировку немецких войск в районе Корсунь-Шевченково и приступили к ее ликвидации. Назревали и другие удары, это чувствовал каждый мыслящий человек.
Фюрер, ежедневно получая горькие вести с Восточного фронта, как обычно, искал виноватых и занялся перетасовкой высшего командного состава, выдвигая новых людей, которые этим выдвижением обязаны лишь своим качествам, как он думал, и ему, фюреру. Был в числе выдвиженцев и Вагнер — да, он стал командиром танкового корпуса в составе группы армий «Центр», и попрощавшись с семьей, которую частенько навещал в минувшие месяцы, отправился в холодную Белоруссию. Приняв командование корпусом, он стал знакомиться с положением дел и с людьми.
И первым, кого он встретил, был бывший начальник штаба дивизии Герман Динкельштедт — теперь, как и следовало ожидать, он командовал дивизией, имел чин генерала.
Встретившись, старые друзья вспомнили бои под Сталинградом, Волгу, Миус-фронт.
— А ты здорово изменился с тех пор, как стал командиром дивизии, заметил Вагнер, — стал солидным, располнел.
— Полнота генеральская примета, — смеясь, ответил Динкельштедт.
Однако Вагнер даже не улыбнулся этой шутке.
— Я очень рад твоему повышению и поздравляю тебя, генерал, надеюсь, что нам с вами сейчас больше повезет, чем на Волге.
