Та, услышанная, песня доносилась квартала за два отсюда из уцелевшего уличного репродуктора. Репродукторы городской радиосети в Бендерах были установлены после апрельских событий. И сейчас их часто включали, передавая сводки, объявления и постановления штаба обороны города и правительства ПМР. Переключали и на «Радио Приднестровья», где транслировались и песни. Но не «попсу», а иной раз такие, от которых в этих условиях зубы сжимались и мороз по коже!.. Бернес, Трошин, Хиль, Бичевская, Розенбаум, Шевчук, Цой, «Каскад», «Голубые береты»… И, как гимн:
«Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой!..»
…Пронзительно-жуткое своей сиюминутной правдивостью впечатление испытали вилимские казаки в один из первых дней в Бендерах, когда на улице грохотал бой, а над головами, как с Небес, раздавался громкий трагический голос Игоря Талькова:
«Война! Идет гражданская война!..»
Такая вот война. Под музыку. Воевали под песни. И погибали…
«…Только песня казаку во степи подмога,
Только с песней казаку умирать легко!»
* * *
«Страшно ли в бою?». Об этом парни не говорили. Да конечно страшно!.. Когда сердце сожмётся в комочек и ледышкой скользнет по ребрам вниз — это страх! Ведь только дураку не дано бояться смерти. Но, говорили, что в бою как-то не думаешь об этом, или стараешься не думать. Иногда — просто некогда. Часто, мол, жуткое сознание опасности приходило уже потом. Что — притупляются чувства? Нет, наоборот — обостряются. Окружающий тебя мир: природа, люди, чувства воспринимаются острей и ярче. Будто всё твоё существо ускоренно пытается вобрать в себя все краски жизни, всё то, что раньше особо и не замечалось, казалось само-собой разумеющимся. На войне человек быстрее и, вроде бы, более осознанней делает выводы. Появляется уверенность. Или это «зачерствелость»?.. Просто в душе каждого происходит какой-то надлом. Какой — в этом пусть психоаналитики разбираются. То, что было когда-то само собой разумеющимся, привычным в жизни, отодвигается в сторону, и входит что-то новое. Но что?.. На каждодневном контрасте со смертью — новое восприятие жизни? Или привычка к смерти? Вряд ли… «Человеку вообще необходимо думать о смерти — от этого он становится лучше. Меняется его отношение к миру, к людям, к самому себе…», — сказал однажды Михаил Шемякин, знаменитый художник и скульптор. На войне можно привыкнуть к мысли о смерти, но не к самой смерти. Смерть — это отрицание права на жизнь. Это состояние, когда всё случается без тебя, кроме тебя, после тебя. Потому и саму эту мысль гонишь от себя — «…могут убить, лишить жизни и вот этого огромного живого мира, в котором так много прекрасного, любви, света и звуков? Нет уж, костлявая, извини-подвинься…».
Да и осознание-то войны к парням пришло не сразу. Не то, поверхностное, а глубинное осознание. До этого — будто присутствовали в игре. Но ведь игра и отличается от реальности тем, что ответственность за её исход условна.
Это произошло только на третий день. До этого, как признались, было ощущение, как от просмотра видео-боевика…Под конец того дня наступило затишье. День был серым и чуть прохладным, небо затянуто сплошной пеленой, прошел моросящий дождик. Вечер же выдался теплым и тихим, с мягким закатом, когда солнце не багровым шаром настырно тянется вниз, чтоб поскорее окунуться за горизонт, а как бы в раздумье зависает неподвижно на склоне средь непорочно-белых, легких и прозрачных, как марля, перистых облаков, и терпеливо ждет, всё ли там, на земле, готово к ночи, не застанет ли кого темень южного неба врасплох. В блаженном состоянии от тишины, этого ленивого вечера со щебетанием птиц в листве, угарного аромата роз на клумбе и плотного ужина в «Тигине», покуривая, казаки сидели у крыльца штаба, спокойно, но не без удивления взирали, как через привокзальную площадь, не спеша, с корзинками и авоськами шли несколько пожилых женщин, и, что-то смешное им рассказывающий, мужичок. Казаки так никогда через площадь не ходили. Если уж вдруг приспичит, то только бегом и по одному. Ведь здесь же у «румын» каждый метр минометчиками пристрелян.«…Для них будто и нет войны. Видимо, с огородов из-за «железки» домой идут…», — только и успел подумать Михайлов, как вдруг рядом — резкий визжащий треск!.. Ещё!.. И ещё один!.. Мины!!! В мгновение парни растянулись на асфальте. И тут же — короткий душераздирающий вопль, громкий стон и крик: «Помогите!..«…Там, где только что шли старушки, медленно оседая, расползался прозрачно-сизый клочок дыма. Мина попала в середину их беспечной компании. Прямо под ноги. Взрыв раскидал и разорвал их в клочья!.. Даже от крыльца «Тигины» была видна разбрызганная по асфальту кровь… Подскочив, казаки, не думая, бросились туда. Впереди со своей санитарной сумкой бежал Лекарев…
Кровь убитых и раненых за те первые два дня уже проходила перед глазами парней. Но увиденное сейчас просто шокировало!..Троим помочь было уже нельзя. Зрелище ужасающее! Искромсанные осколками, распотрошенные окровавленные тела. Оторванная рука в стороне, вырванные взрывом куски, перебитые ноги… А когда увидели содранную осколками мины кожу с тела женщины!.. Это даже для Лекарева — хирурга-профессионала, привыкшего к крови, было тяжелым испытанием. Славка, в перепачканной кровью — от плеч и до… — «камуфляжке», метался среди тех, кому ещё можно было помочь, делал всё возможное, чтоб облегчить нечеловеческие страдания, хотя понимал — многие из них обречены… Рядом с ним — Борис с Вадимом, оторвав, державшуюся лишь на лоскуте кожи, голень женщины, перетягивали окровавленную культю резиновым жгутом…: — Славка, промедол давай!..
— «…Падаю среди раненых, начинаю делать внутривенные, — рассказывал Лекарев корреспонденту газеты. — Рядом помогает Саша Ивашко, с другой стороны бежит Смолин. Снова крик о помощи. Бегу туда, вижу — раненая молодая женщина. В болевом шоке. Я всю жизнь работаю врачом, профессионал, всякое видел, но такого… Её живот буквально был разворочен осколками, видны внутренности, печень разорвана. Понял сразу — не жилец. Но сделал всё, как положено. Потом узнал — умерла в «скорой»… Раненых вынесли. Из семи только двое остались жить».
…У кого-то из казаков от увиденного сдали нервы. Не боясь ни выстрела, ни мины, он выбежал на середину площади и, сотрясая над головой кулаками в сторону ОПОНовских позиций, в отчаянии кричал: «Фашисты!!! Бл…! Что же вы делаете, гады?!..». В ответ — тишина. Ни очереди, ни взрыва…
Этот вот, в общем-то, почти обычный на войне, случай, которому ошеломленные парни стали свидетелями, и надломил что-то в душах, выбил из их сознания остатки, казалось, привычных понятий о жизни, войне, смерти, сбросил с глаз доселе розовую кисею… И оказалось, что всё не так. Тут у смерти было своё, несколько иное обличье: эти вот кровавые лужи, вывалившиеся наружу внутренности, окостеневшие удивленные глаза, до тошноты ужасные запахи разорванных тел… И вошло ожесточение!
…Не пролетело и десяти минут, как подъехали две «скорые». Но и те врачи не были кудесниками — чем они могли помочь уже агонизирующим? Двое раненых скончались по пути в госпиталь. Тела погибших казаки вынесли с площади за угол дома, накрыли покрывалами, стали ждать труповоза «Никифора» с его трактором — городским «черным тюльпаном»… К сидящим на крыльце казакам со штаба вышел взбеленённый Притула.
— Сейчас ОПОНовцы звонили, и давай на нас «наезжать»!.. Говорят, они всё видели, что это не они стреляли. Думают, что на нас можно свалить, с-суки… Вобщем, поговорил я с ними!..
Телефонная связь с противником была ещё одной странностью этой «непонятной» войны в Бендерах. Городской Дом связи 19–20 июня от артогня и возникшего пожара пострадал, конечно, очень сильно. Но не всё оборудование АТС было выведено из строя, да и ремонтно-восстановительные работы начались почти сразу же, как только прорвали блокаду. Где-как, а в районе вокзала, пусть и не всегда стабильно, телефоны работали. Там, где кабель не перебит. Так что, узнавай, что за здание напротив тебя занимает противник, его адрес, бери телефонный справочник, ищи номер, звони и разговаривай с «вражиной». Мало ли зачем… На некоторых участках так «полевые командиры» сторон и договаривались между собой о временном перемирии, чтоб, например, вынести своих с «поля боя»…
«— …У нас даже «кенты» завелись на той стороне, — уже по приезду домой рассказывал Смолин журналисту местной газеты о той «странной войне». — Днем армейцы звонят по телефону: приходите, разговор есть. Идем. Посидим у них. Конечно, много разговоров. Всяких. И по делу и так. Смотрю на них — ребята толковые, умные. Молдаване, украинцы, русские… Так чего нам воевать друг с другом? Они считают, что во всем виноват Ельцин. Если бы не его политика, был бы подписан Союзный договор. Был бы Союз — не произошла бы эта бойня…».
