Разговаривали женщины с ними охотно, но как-то странно. Например, в ответ на вопрос лейтенанта, где их мужчины, старшая сказала:
— Старый вмэр, а сына мого, вот чоловика Ирэны, ваши забралы.
Гости насторожились: «Как — наши забрали? За что?»
— Забрали? Куда? За что? — спросил лейтенант.
— До Красной Армии служить. На фронт погнали.
Постояльцы переглянулись. Что за речи: «Ваши забрали… Погнали…» Младшая заметила замешательство, поняла, в чем дело, поспешила загладить неловкость:
— Вы не сердитесь: мама ще не привыкла, по-старому говорыть, — и она покраснела.
Старуха взглянула на нее, потом на военных, засмеялась, замахала руками:
— Да, да! Не привыкла… Наши, наши, руськие… То ж я — дура старая. Вы уж звиняйтэ, оно шо старый, шо малый… Ижтэ, кушайте.
— А как бандеровцы, не беспокоят? — спросил лейтенант.
— Сюда, в город, редко заходят, боятся армии. А в селах — шкодують. Хто за советську власть або до Красной Армии служить пошел — карають таких. Семьи вырезають. Нам записка до порога была подброшена с угрозой. Мы до коменданта отнесли ее, — рассказывала молодая хозяйка, а старшая только поддакивала:
— Так… так… — потом перебила ее, сказала: — Ночью спать боялись. Зараз привыкли — в городи их шось не стало слыхать.
На другой день с утра квартирьеры начали свою работу — пошли осматривать деревни, где должен был разместиться батальон. Перед уходом получили строгий приказ: ни в коем случае не ходить в одиночку — опасно: местность заражена бандеровскими бандами. Ночевать в селе не оставаться, засветло возвращаться на городские квартиры.
Они шли проселочными, полевыми, лесными дорогами — вполне тихими и мирными, но после такого предупреждения за спиной все время гулял ветерок страха. Стоял сентябрь, и в природе уже понемножку «сентябрило»: плавал первый редкий туманен, воздух был влажным — будто сеял мелкий дождик, но это был не дождь, а всего лишь мжичка. Крестьяне убирали огороды, жгли бурьян, пахали лошадками землю. Все выглядело спокойно и мирно. Приехавших поражали узкие полоски жнивья, пахота одной лошадкой и отдаленные друг от друга хутора. «Как можно так жить? — думал Гурин. — Одинокая хата стоит среди деревьев, а другая от нее даже и не видна, случись что — до соседа и не докричишься. Ночами, да еще зимними, наверное, и скучно и страшно в таком хуторе…»
— Смотрите, пашут, — сказал кто-то из солдат. — Никакими бандеровцами тут, похоже, и не пахнет.
— А ты думал, он кричать на всю округу будет: «Эй, я — бандеровец!» — возразил другой. — Может, то и есть самый настоящий бандит. У него и сейчас, наверное, с собой обрез. Днем пашет, а ночью нашего брата стреляет. Вишь, вишь, как посматривает в нашу сторону…
— Вы уж сами себя-то не пугайте и не настраивайтесь против каждого мужика, — усмехнулся Елагин.
— Ну, а вот вы, товарищ лейтенант, скажите: вот этот, который вон на нас смотрит, бандеровец или нет?
Елагин оглянулся на пахаря, но не стал всматриваться в него, тут же отвернулся.
— А кто ж его знает. На лбу не написано.
— Вот то-то и оно, — сказал солдат таинственно, и все как-то машинально подтянулись, стали идти кучнее.
В хутора квартирьеры не заходили — нечего им там делать, осматривали хаты в деревнях, узнавали, сколько человек живет, и после этого решали, кого поселить в ней. Оставляли на дверях и воротах условные знаки и шли дальше. В хату заходили не все: двое шли с лейтенантом, двое оставались на улице. Встречали их настороженно: одни боялись бандеровцев (а те рядились в разные одежды, могли для маскировки надеть и нашу форму), другие боялись советской власти, «бильшовыкив», третьи дрожали при виде и тех и других — запуганные и всему верящие.
В одной хате им попался разговорчивый старикашка. Сразу не выпустил их, попросил «побалакать» с ним. Этот больше всего боялся колхозов.
— Вот скажить мени: шо оно, такое и на шо воно? — спросил он и приготовился внимательно слушать. Старик этот, видать, был еще и не очень древний, но зарос такой длинной волосней, что был похож на лесного Пана — белый, кудлатый, глазки маленькие, узко посаженные, въедливые. Усы и борода вокруг рта закопчены табаком. — Можете вы объяснить?
— Да скоро сами увидите. Его везут на двух тракторах — он такой огромадный!.. — начал было отшучиваться Хованский, но лейтенант остановил его:
— Не надо.
— Кого везуть? — старик уставился на Хованского. — Ты, хлопче, голову мне не дури. Я хоть и чудаковатый дид, але не зовсим дурный.
Елагин принялся рассказывать, что такое колхоз, чем это хозяйство выгоднее единоличного. И тут старик не выдержал:
— Кому ж оно выгода? Так я роблю на земли, шо выробив — усе мое. А там? Я тако ж роблю на земли, а коло мене ще скилько нахлебников: председатель, агроном, зоотехник, пиротехник, булгахтер, паликмахтер, счетовод, птицевод… А? Они ж не роблют на земли, а хлиб и им давай. Яка ж тут выгода? И кому? Этим техникам? А так я сам соби и председатель, и булгахтер, а птицевод — вон старуха. Ни, тут шось не тэ… закрутил старик головой, достал кисет, стал сворачивать цигарку.
Лейтенант терпеливо слушал, усмехался, снова начал толковать.
— Ну, а завод, где есть директор, главный инженер, счетоводы и рабочие, — это вас не смущает?
— Так то ж завод! — поднял старик палец. — Там выробляють машины, там много специяльностей.
— Вот. А колхоз — это тот же завод, только земледельческий, и у него много специальностей. Во-первых, у него много земли, во-вторых, у него большое хозяйство — много машин, тут уже старик со старухой не управятся.
— Ну, добре. Слипый казав: побачим.
— Побачите, — кивнул Елагин.
В дверях старик спросил:
— А шо то вы малюетэ крейдою?
— Солдаты будут у вас жить.
— Солдаты? А як я зотру ваши малюнки?
— Будете отвечать по суровым законам военного времени.
— Ну, тоди не буду. Я пошуткувал.
— А я — нет, — сказал строго Елагин, и они ушли. Уже на улице лейтенант выругался: — Чертов клещ. Все он понимает, прикидывается только.
За три дня, пока они ходили из дома в дом, смотрели квартиры, намечали, где быть ротной канцелярии, а где — штабу батальона, в каких домах разместится первый взвод, в каких — второй, соображали, чтобы было и не тесно, и удобно для связи и для руководства подразделениями, — пока все это они делали, много было разных встреч. Каждый новый дом — это новые люди, новый мир.
Однажды, постучав в дверь и не получив отклика, Елагин нажал на нее плечом и вдруг отпрянул назад: перед ним стоял молодой парень — бровастый, пышные шевченковские усы длинными вожжами свисали по краям рта до самого подбородка. Руки заложены назад, глаза сверкали злобой.
— Разрешите войти? — спросил лейтенант миролюбиво.
— Не разрешаю, — рявкнул тот сердито.
— Но нам нужно.
— Не пущу!
— Почему?
— Не пущу, и всэ! Надоилы! Тут вам не казарма.
— Ого! Вы и немцам так отвечали? — лейтенант старался быть спокойным, но по голосу чувствовалось, что он уже на взводе.
— А при чем тут немцы?
— Да при том, негодяй, что им ты не посмел бы так ответить, ибо знал, что тут же получишь пулю в лоб. А когда пришли свои, так ты…
— «Свои», — презрительно скривив губы, парень передразнил Елагина.
— Ах ты мерзавец! — лейтенант был ошарашен. Он оглянулся на Гурина и Хованского и на самой высокой ноте крикнул: — Арестовать!
Те подскочили, перекинули из-за плеча автоматы, взяли на изготовку. Усатый побледнел, глазки его забегали пугливо. На крик выскочила из комнаты женщина — то ли мать, то ли сестра, запричитала, заплакала:
— Ой, пан офицер… Товарищ командир, простить його, простить — воно ще мале, нерозумнэ, говорыть — самэ не зна що. Проходьте, будьтэ ласкави.
— Усы до пупа и все еще «нерозумнэ»? — Елагин вошел в дом, Гурин последовал, за ним. — Видал, хоромы какие! Кулачье проклятое. — Он оглянулся на хозяйку, сказал: — Десять солдат здесь будет жить!
— Так, так, пан офицер, так, нехай будэ… То добрэ! — соглашалась она и все просила простить ее сына.
Выходя, лейтенант посмотрел презрительно на усача, спросил:
— Почему не в армии?
— Я хворый… У мэнэ язва, — сказал тот покорно.
— Язва? Что-то по физиономии не похоже. У меня язва, но разве сравнить мою с твоей? Однако я в армии. Завтра же чтобы пошел в военкомат. Понял?
Парень кивнул.
— И смотри мне, без фокусов! — лейтенант потряс перед самым его носом длинным костистым пальцем. — А то быстро схлопочешь!
Так днем квартирьеры делали свое дело, а к вечеру возвращались в город. Вечера были длинные, и они коротали их вокруг стола под висящей над ним керосиновой лампой — дулись в подкидного дурака. Карты нашлись у хозяек дома, и они обе охотно играли с солдатами «на высадку».
