К исходу первого дня немцы все-таки продвинулись на восток от двух до четырех километров. Январских клиньев не получилось, но вмятины кое-где образовались. И опять, как полтора месяца назад, закипели бои не на жизнь, а на смерть, западнее канала Шарвиз — этого очень трудного для немцев порожка на пути к Дунаю. Никогда еще русские пушкари не расходовали столько снарядов, в лоб, в упор расстреливая танки, которым не было конца. И никогда еще летчики-штурмовики сутками не выходили из своих кабин.
Толбухин терпеливо выслушивал командармов и тут же отдавал распоряжения о немедленной передвижке артиллерии с неатакованных участков в наиболее опасные места. Он зорко следил за тем, чтобы не дать немцам развить успех с плацдармов на левом берегу Дравы и на Капошвар, в самом начале лишить их возможности соединить все три концентрических удара. Он подтянул на всякий случай резервный корпус из-за Дуная, но вводить его в дело не спешил. Он вообще запретил наносить контрудары, всячески экономя силы. Только жесткая оборона. Только методичное перемалывание вражеских машин.
А немцы торопились. Они снова хотели в считанные дни разгромить войска Толбухина, прочно закрепиться по Дунаю, чтобы затем высвободить танки для Берлина.. Командующий армией СС генерал-полковник Зепп Дитрих, привыкший иметь дело с Дуайтом Эйзенхауэром, не жалел своих резервов. Он каждый день вводил в бой свежие дивизии: восьмого марта — 2-ю танковую «Райх», девятого марта — 9-ю танковую, десятого марта — 3-ю танковую и, наконец, последнюю — 6-ю танковую. Как азартный игрок, он ставил на карту все. Вот она, л е б е д и н а я - т о песня немцев! (Пройдут многие годы, и германский историк Курт Типпельскирх напишет, как Гитлер загнанным волком метался из стороны в сторону в те мартовские дни, как он в припадке истерии приказал снять с танкистов эсэсовских дивизий «нарукавные знаки с его именем», когда «у них истощились сила и вера», как дрогнули в тех боях даже бронированные отряды его личной охраны, «на которые он полагался как на каменную гору».)
Толбухин ч у в с т в о в а л к о ж е й небывалый накал атмосферы, но сдерживал себя, и это его почти физическое усилие над собой передавалось волевыми токами командармам, комкорам, комдивам, вызывало ответную солдатскую реакцию в траншеях, на огневых позициях артиллеристов, на взлетных дорожках полевых аэродромов, которые располагались в десяти-пятнадцати минутах лета до передовой.
Командующий артиллерией генерал Неделин и командующий 17-й воздушной армией генерал Судец неотлучно находились с маршалом. Трудно сказать, кто из них был правой, а кто левой рукой Толбухина. В те дни не раз случалось так, что длинные косяки «ИЛов» появлялись над полем боя раньше, чем какой-нибудь пушечный резервный полк успевал с ходу развернуться для стрельбы прямой наводкой.
В самый разгар боев Ставка передала Третьему Украинскому фронту 9-ю гвардейскую армию генерала Глаголева. Какое это было искушение — иметь за плечами столько свежих дивизий полного состава, когда линейные войска напрягали последние силы! Но 9-я армия предназначалась уже для Вены, и ни один ее солдат не должен был участвовать в отражении немецких танковых атак. По ночам, ожидая с переднего края очередных вестей, маршал Толбухин глубоко задумывался над картой, на западном срезе которой лежала австрийская столица. По ночам перед его мысленным взглядом все более четко вырисовывался в балатонском тумане скорый ход на Вену.
А утром венские видения исчезали за стеной сплошных разрывов. Утром начинался новый рабочий день на фронте. После четырехдневных усилий противнику удалось оттеснить наши части за канал Шарвиз на кратчайшем направлении к Дунаю. Опять, как и зимой, немцы близко подошли к тому, ничем неприметному селению, которое военная история давно уже облюбовала в качестве одной из главных точек опоры Балатонского сражения. Толбухин собрал все, что у него еще было под рукой, — резервный корпус, бригаду самоходок, два истребительных противотанковых артполка — и заслонил то самое село Цеце, где в черные январские дни отбивалась, защищая его командный пункт, одна-единственная батарея сорокапятимиллиметровых пушек.
Были часы, когда огромные чаши стратегических весов непрерывно колебались то в одну, то в другую сторону и нужно было вовремя подбросить в свою чашу пусть самую малую добавку, чтобы хоть на час как-то уравновесить танковый груз врага.
Толбухин и занимался-этим очень тонким делом, которое казалось на вид слишком деликатным в сравнении с масштабами борьбы таких громоздких сил. Он дьявольски устал, но держался. (Опять поламывало затылок.) И, оставшись один в своем рабочем кабинете, отпустив своих помощников вздремнуть, перед рассветом, он снова подолгу рассматривал окрестности Вены, прикидывая, с какой стороны и как лучше подойти к ней, чтобы сохранить древнюю дунайскую столицу от разрушения.
Но тут его вызывал к телефону кто-нибудь из командармов. Он поспешно брал трубку из рук дежурного офицера и просто, по-свойски спрашивал, сразу же располагая знакомого генерала к простому, откровенному разговору:
— Ну, как у вас там? Выкладывайте все, как есть…
И командующий армией в ы к л а д ы в а л свои жалобы, замечания, соображения — все начистоту, без утайки.
— Может быть, помочь вам? — осторожно перебивал Толбухин.
— Думаю, что обойдемся собственными силами.
— Тогда давайте, действуйте.
Толбухин отлично понимал, что и звонил-то этот генерал только ради того, чтобы заполучить лишний артполк из фронтового резерва, но почувствовав уже по тону, как нелегко приходится самому маршалу, он отказывался от своего первоначального намерения, довольный и тем, что ему сочувствуют. А резервы — где их взять? — если на четыре армии, не считая болгарской и югославской, всего один стрелковый корпус.
Сегодня позвонил самый молодой из командармов, войска которого еле сдерживали немцев, рвущихся к Дунаю. В нескольких словах он доложил обстановку и настойчиво попросил разрешения нанести контрудар в случае новых атак противника. Толбухин помедлил с ответом: он всегда испытывал некоторую антипатию к чрезмерно горячим людям. Тогда генерал-полковник, вообще-то по натуре порох, стал весьма убедительно доказывать абсолютную необходимость контрудара.
— Но не увлекайтесь, — сказал маршал.
— Нет-нет, ни в коем разе! Мы подготовили контрудар наверняка.
— Ну, смотрите, спрос-то будет с вас.
— Есть, слушаюсь, — обрадовался командарм.
Толбухин положил трубку. В широкое венецианское окно его рабочей комнаты уже струилась тихая синева мартовского утра. Пехота, наверное, зябко разминается в траншеях, поглядывая в небо: какой будет день — летный или нелетный? А ему, командующему фронтом, наконец-то можно и забыться на часок, до первых раскатов утренней канонады. Только на час, не больше. Придет же такое время, когда он отоспится вдоволь. Ничего бы на свете сейчас не надо, лишь бы выспаться. Но теперь уже эта роскошь не за горами.
Каждое утро Строев чутко прислушивался к тому, что делается на юге. И когда до горного местечка долетал орудийный гул, он сердито чертыхался и шел в оперативное отделение штаба. Дивизия по-прежнему стояла на отдыхе в тылу, в стороне от развернувшихся событий, в которых она не могла участвовать, находясь теперь в составе войск Второго Украинского фронта. Строев больше всех переживал, что на долю Толбухина опять выпали такие испытания, и внимательно следил за ходом оборонительных боев — там, в междуозерном дефиле Балатон — Веленце. Когда кто-нибудь приезжал из штаба армии, он сейчас же принимался расспрашивать, что нового у б о л ь ш о г о с о с е д а — на Третьем Украинском. Однако офицеры связи да и старшие офицеры в е р х а сами толком не знали подробностей и лишь пересказывали то, что коротко сообщалось в сводках Совинформбюро, которые он слушал каждый вечер по, радио.
А генерал Бойчевко по-своему расценивал повышенную заинтересованность полковника Строева в делах б о л ь ш о г о с о с е д а слева. Комдив был почти уверен, что его заместитель со дня на день ждал обещанного Толбухиным назначения, а тут вдруг все личное отодвинулось на задний план, когда немцы начали новое наступление в районе Балатона. Правда, Строев сказал ему, что он никуда не собирается уходить из своей дивизии, но разве о таких вещах говорят заранее. Нет, Бойченко уже не сомневался в том, что они в скором времени, конечно, расстанутся. Ну, может, несколько затянется решение этого вопроса, потому что корпус и дивизия переданы другому фронту. Допустим. Но Толбухину ничего не стоит взять трубку и позвонить Малиновскому. Уж как-нибудь два маршала сумеют договориться о перемещении по службе одного полковника.
Откровенно сказать, ему, Бойченко, вовсе не хотелось отпускать куда-то там своего помощника. Жили они, положим, не очень дружно, иной раз даже схватывались на равных, и все-таки для него, генерала Бойченко, полковник Строев многое значил. Однажды, под настроение, он сказал ему: «Ты, Иван Григорьевич, моя походная полевая академия». Потом он пожалел, что так сказал, когда их ловко столкнул лбами из-за пустяка начальник штаба. Но если быть честным, Строев редко оказывался неправым. А Бойченко гордился своей честностью, хотя и ловил себя иногда на излишнем тщеславии. Особенно задело его то, что недавно-стало известно о награждении Строева орденом Красного Знамени. Это уже было прямым укором ему, командиру дивизии, который вроде бы до сих пор сам не позаботился об этом. Он тут же сказал, оправдываясь: «Я хотел представить тебя к «Знамени» еще в Югославии, но в отделе кадров штарма меня не поддержали». Строев промолчал.
