— Ты же три года… Это я ничего тут не знаю, а ты?! Ты наизусть должен знать. И немцев, и все ходы-выходы… Или боишься?
Они разговаривали сопя, и не поднимая глаз. Руки работали, мысль текла.
— Да я, на твоем бы месте… — шипел, продолжая, Ваня, — Жаль, ты не партизанил, бояться бы разучился!
— Я отвечу, потом, обещаю, — тихо и внятно сказал, поднимая взгляд Мирка, и вздрогнул вскрика и грохота.
За спиной у них рухнула балка высокого перекрытия. Опадала завеса поднятой пыли, кинулась помощь на вскрик. Люди суетно, торопливо, стали растаскивать хлам, по пояс засыпавший узника, придавленного разломившейся балкой. На это ушло бы много времени, — понял эсэсовец, подошедший тут же. Он посмотрел в лицо с прикушенной в стоне губой, в благодарные тем, кто пришел на помощь глаза пострадавшего, и передернул затвор. Очередь ломаной строчкой пробила живот, в разрывы с клекотом хлынула кровь и белесые змейки внутренностей.
— Арбайтен! Шнель! Шнель! — махнул рукой немец. Он устранил непредвиденный сбой, пресекая потери рабочего времени.
«Arbeit macht frei» — железом в фон неба врезана надпись на главных воротах. «Труд освобождает» — но не был Освенцим трудлагерем, даже тюрьмой он не был. Великий Рейх стал первым в истории государством, вынужденным осваивать уничтожение как стратегическое производство. Армия, оружейный потенциал не справлялись с этим. И утвержден был в главной роли убийцы — труд. Уничтожитель, непревзойденный по коэффициенту полезного действия! Труд истощал не мгновенно, но до предела, процесс становился необратимым. Все, арбайт свое дело сделал — отработанный материал направлялся в газовый душ. В громадном количестве сберегались патроны в обоймах Вермахта. Надежно, с предельным отбором ресурса из расходного материала! Гений Великого Рейха — арбайт!
Не шли слова с губ сегодня. Мирка с Ваней больше не говорили. Возвращаясь в лагерь, несли на руках убитого. Выгребли из-под завала по окончании дня, без потери рабочего времени. На вечернем аппеле, узник обязан быть, в любом виде.
«Надо бежать!» — серьезно задумался Мирка. «Будем думать…» — сказал он Ване на следующий день. Мало кто теперь, вместе с ними, не думал об этом, но на каждой возвышенности в месте работ, всегда мог быть автоматчик. И нередко там, где работали люди, слышен был треск автоматных очередей.
Однажды увидел Мирка Гельмута в своем блоке. Оба Дlteren, наверное, были знакомы. И могли — неужели?! — говорить о Мирке…
После аппеля утром, законный нынешний Дlteren, оставил перед собой, стал рассматривать Мирку, щупать мышцы и хмурить лоб.
— Der schlechte Arbeiter!* (*Плохой работник!) — сказал он.
Мирка угодил в этот день в зондеркоманду крематория II. Оказался под трубами, которые, как обыкновенный ужас, привык видеть издали каждый день. Подземный, с немецкой рациональностью спроектированный объект, очень похожий на баню. Но, кажется, немцы старались его не использовать в этих целях: «Циклон Б» недостаточно эффективно работал потом, во влажной среде.
Вся команда, — увидел Мирка, — носила на месте винкелей желтые звезды Давида. Миркин, да еще красный винкель их удивил.
— А ты что, из русских евреев? — по-русски спросил капо — старший зондеркоманды.
— Нет.
— А как звать?
— Мирка.
— Мирка? Ты под еврея косишь?
— Нет. Это значит Мирон.
— Ну, работай, скучать не будешь…
Автоматчики ввели в зал большую группу людей, человек пятьсот, или более, не по лагерному одетых. Только дети и женщины — видел Мирка. Команда привычно, едва ли не дружески, их встречала. Разговаривали. В прибывших — понял Мирка, большинство, или все, были евреями. А евреи Освенцима знали едва ли ни все языки Европы. Зондеры объясняли, что надо помыться, пройти дезинфекцию. Женщинам было неловко — весь персонал — мужчины. Потупив глаза, покорно, стали снимать одежды. Мужчины сновали среди голых женщин, советуя тщательно складывать снятое, чтобы быстро найти потом, по окончании дезинфекции. Где-то слышался плач, не выдерживал кто-то и начинал причитать навзрыд. Зондеры быстро таких выводили, толкая и успокаивая скороговоркой. К эсэсовцу подошла женщина с мокрым от слез лицом, стала тихо о чем-то просить по-немецки. К ней прижималась девочка, лет шести, растерянная, голенькая, как и мама. Эсэсовец-офицер, выслушал. Добродушно похлопал рукой в перчатке женщину по плечу, нагнулся, взял на руки девочку. Успокоил, приободрил ее, и с ней на руках, с мамой рядом, они пошли в зал душевой. Там офицер опустил девочку на пол, шутливо, легонько шлепнул пониже спинки, сказал что-то маме, и вышел. Девочка прижалась к ногам мамы, и обе они еще долго смотрели во след.
— Пожалуйста. Все. Побыстрее, пожалуйста! — приглашали зондеры, распахнув двери в пустой и просторный зал душевой.
И шли первыми, помогая вести детей. Потом выходили зондеры, закрывались массивные двери. В опустевший зал раздевалки вводили мужчин из того же, наверное, эшелона. Все повторялось. Снова были такие, кто впадал в панику. Снова так же со скороговоркой и быстро, их выводили — не важно, в одежде, или же без. Где-то в другом месте, кто-то должен был успокоить их всех. Никого силой в мойку не гнали.
Одежда сложена. Все. Толпа голых мужчин удивленно входила в зал, где уже были голые женщины.
ЗЕМЛЯ ПАХЛА ОСЕННИМ ХОЛОДОМ
И НЕ МОГЛА РАЗВЕРЗНУТЬСЯ
Быстрая строчка шагов простучала, захлопнулась дверь. Der Дlteren бежал в укрытие! Во время налета, хозяева и прихлебатели, как разные птицы, похоже, могут сойтись на одном насесте. Только для узников в лагере нет укрытий. Только стены, проклятые и ненадежные их спасают.
Не зря потихоньку сбежал Der Дlteren: в высоте рокотали моторы. Дlteren услышал их вовремя — тоже не спал, думал, как Мирка, о небе. Только теперь Мирка думал о нем с благодарностью. «Только б не мимо! — взмолился он, — Только бы!...».
Башмаки деревянные, Мирка спрятал подмышкой.
— Ваня! — позвал он, — Вань!
В лагерь падали первые бомбы.
— Со мной, Ваня. Давай со мной! — звал Мирка.
Две планки сухих и легких, от душевой решетки, подняли, как столбики, тяжелую нить колючки. Небо слышало Мирку: падали в лагерь бомбы.
— Мирка, убьет нас! — усомнился Ваня. — Она же под током…
Нижний шлейф — показал он, — шел по самой земле. И Мирка прижал его, поднимая планками верхний — под которым нужно было теперь проползти, не попав под удар тока.
— Нет, — сказал Мирка, и первым лег, прямо на эту, нижнюю проволоку. Он догадался, что нижний шлейф не под током — замкнуло давно бы на землю. Она лишь затем, чтоб горячий ум удержать от соблазна подкопа. Под тонкий, едва различимый треск электричества, Мирка выполз наружу.
Чудо приходит однажды — ну разве мог усомниться Ваня?!
— Только жмись в землю, Вань! — просил его Мирка.
Через минуту и Ваня прошел тот же путь. Мирка вернулся, и осторожно вытянул планки. И взял их с собой. Разумно, четко и верно, он теперь делал все. Удивленный, без лишних слов, подчинялся Ваня. Повзрослел в одну ночь, лет на тридцать, Мирка…
Их могло накрыть бомбой. А это были не те уже бомбы: какая же справедливость, если накроет теперь? «Никогда, — клялся рвущимся бомбам Мирка, — никогда я не буду там!». Триста шагов позади, триста шагов за чертой! Воля и неизвестность — все в одну ночь! Новой мыслью вселялась тревога в сознание Мирки — он понял, что сделал все, а что дальше? Позади Освенцим, а впереди — ничего…
— Куда мы теперь?... — неуверенно спросил Ваня.
«На тебя бы надеяться, ты ж партизан!... — размышлял лихорадочно Мирка. Притихший, не получив ответа, полз Ваня следом. Они просто шли прочь, как бегут от себя.
«Глупо так — в неизвестность!» — остановился Мирка. Присел и вгляделся назад. В Освенциме полыхал пожар. «Каждый должен пройти свой огонь! — подытожил, по-взрослому, Мирка. И решил, — Я пройду! Не боишься смерти — в любви повезет!», — выдумал он в настроении человека, который воспрянул духом.
— Уходим! Уходим, Вань! — позвал он, готовый подняться и перейти в скорый шаг.
И тут услышал:
— Тихо, лежать!
— Лежать! — к властному голосу присовокупили русский мат. Неподдельный: немец не сможет так!
Мирка лицом вжался в землю. Она пахла осенним холодом и не могла разверзнуться, спрятать в себе... Он только что о победе думал, потому, что уже не боялся смерти. Только что он так думал, только лишь…
Послышался легкий шум пластуна.
— Эй! — поймал Мирка шлепок в затылок, — Шпрехен зи дойч? Или русский?
— Русский! — глухо ответил Мирка.
— Во как!
Ваня, видно, хотел дерзнуть, поднять голову, или вскочить — Мирка услышал хлесткий удар по его затылку. И тот, может быть, «отъехал»…
