…Деревня еще спала. Забравшись в сарай, разведчики вели наблюдение. Через полчаса на улице появились люди. По всем признакам, немцев в деревне не было. Вот из ближней хаты вышел мальчик и направился к сараю. Увидев незнакомых людей в маскхалатах, он испугался, хотел убежать, но сильная рука Меньшикова остановила его.
— Хлопчик, не бойся, мы свои люди, — тихо проговорил Меньшиков.
— Если свои, так зачем хватаешь за рукав, — рванулся подросток.
— Свои, свои, партизаны мы. Вот смотри. — И Меньшиков откинул капюшон, прикрывавший красную звездочку.
Мальчик рассказал, что живет с матерью и дедушкой. Отец в Красной Армии.
В это время из хаты вышел старик и крикнул:
— Колька, где ты запропастился?
Наш новый знакомый растерянно посмотрел на разведчиков.
— Это мой дед, он терпеть не может немцев. Его можно позвать сюда. Он партизанить собирается. Я ему уже винтовку нашел, она здесь, в сарае, зарыта, — скороговоркой выпалил он.
— Зови, — согласился Меньшиков, — только не говори, что мы здесь.
Колька возвратился с еще довольно крепким высоким стариком. Старик, не замечая притаившихся партизан, ворчал на Кольку:
— Ну, что у тебя, пострел, стряслось? Опять, верно, винтовку разбирал.
В этот момент из угла вышел Меньшиков.
— Нет, дедушка, мы помешали. Не жури его, давай лучше знакомиться.
Он обнял и поцеловал старика. Озадаченный дед никак не мог прийти в себя и все время повторял:
— Вот пострел, вот пострел!
Колька успокаивал его:
— Дедусь, да это нашинские, из Москвы. Чего ты перепугался, посмотри, у них звезды на шапках.
— Ну, елки-палки, огорошили вы меня! Никогда в жизни так не робел, никак в себя не приду.
Стоявший рядом Колька ехидно ухмыльнулся:
— Сробел, сробел, а еще в партизаны собирался.
Тут дед вскипел:
— Ах ты, болтун окаянный, да нешто такое при посторонних людях говорят. — И тут же спохватился: — Оно, конечно, товарищи, вы не посторонние, а все-таки…
— Правильно, товарищ, — поддержал его Меньшиков, — конспирацию соблюдать надо.
Дед, все еще хмурясь, турнул внука:
— Беги в хату и скажи матери, чтоб готовила еду, а сам проведай на деревне, где полицейские, да смотри не выпяливай язык где не надо.
— Знаю, — ответил повеселевший Колька и пулей вылетел из сарая.
Дед рассказал, что в Замошье на днях прибыли пять полицейских, арестовали двух колхозников и намереваются отправить их в Германию. Угрожают отправить туда всю молодежь. Особую активность проявляет сын бывшего кулака, внезапно исчезнувший до прихода немцев и возвратившийся одновременно с их вторжением.
Прибежавший Колька с важным видом доложил, что полицаи до утра пьянствовали, а сейчас спят, что вооружены они винтовками и ручным пулеметом, а во дворе дома стоят две подводы.
Дед стал упрашивать разведчиков уничтожить предателей, избавить крестьян от этих извергов. Меньшиков возразил:
— Этих уничтожим, немцы других пришлют, которые еще больше издеваться будут.
Дед настаивал на своем.
— Вряд ли немцы найдут себе помощников, а если и найдут, то и их по проторенной дорожке направим.
Я призадумался, выслушав Меньшикова. Мне не хотелось начинать бой: это наверняка вызовет со стороны немцев активные меры к розыску и преследованию отряда, а наша задача — как можно скорее попасть в минские леса. Но оставлять предателей безнаказанными тоже не следовало. Посоветовавшись с комиссаром и Луньковым, приняли решение — ликвидировать полицаев.
Взяв с собой пять бойцов, мы с Луньковым направились к сараю старика. Здесь нас ожидали Малев и Назаров. Дед с Колькой радостно встретили партизан и повели к дому, где находились полицейские. Дом был двухэтажный, дверь на запоре. Проникнуть тихо и внезапно напасть на полицейских было невозможно.
Розум постучал в дверь, а остальные бойцы окружили дом. За дверью послышались голоса. Я крикнул полицаям, что они окружены, и предложил сдаться. Предатели молчали. Розум сильно рванул дверь, она распахнулась. Раздался выстрел — пуля ударила Розума в плечо, он покачнулся и отскочил в сторону. Дверь снова захлопнулась. Из окна застрочил пулемет. Я бросил в окно гранату. Стрельба прекратилась, один полицейский выпрыгнул на улицу и бросился бежать, его схватил за шиворот Карл Антонович и тряхнул так, что у того из рук выпала винтовка. Полицейские, оставшиеся в доме, возобновили стрельбу; тогда я бросил вторую гранату, на этот раз противотанковую.
Раздался оглушительный взрыв. Дом словно подпрыгнул, затем верхний этаж вместе с крышей осел, и на глазах у всех дом превратился в одноэтажный. Взметнулись жаркие языки пламени, дом запылал, как большой костер. В нем нашли смерть укрывшиеся предатели.
Добрицгофер привел пойманного полицейского. Обыскали. Нашли записную книжку и несколько немецких марок.
— За них продал свою шкуру? — зло глянул комиссар на полицая и бросил марки ему под ноги.
Полицейский молчал. Я перелистал записную книжку. На одном листке прочитал:
«Вчера поймали трех партизан, один удрал. Вечером пили, сегодня чертовски болит голова. Нужно найти еще выпивки».
— Расстрелять его! — раздались голоса крестьян.
Воля народа была выполнена.
Теперь надо торопиться. В пяти километрах находился немецкий гарнизон, а перед нами — открытое поле и большое озеро. К счастью, раненый Розум мог двигаться без посторонней помощи. Вереницей вышли из деревни. Нас провожали дед и Колька.
Идти было тяжело. Ношу Розума разделили между собой, хотели взять и автомат, но он не отдал. Быстро обойдя озеро, вошли в лес и, чтобы запутать следы, сделали большой круг.
Было начало апреля, а погода стояла холодная, ночью мороз достигал тридцати градусов, часто бушевали снежные метели.
За сутки преодолели около сорока километров и на рассвете подошли к деревне Лукашево, расположенной вблизи лесного массива у большой дороги. Разведка сообщила, что немцев в деревне нет. Дорога была занесена глубоким снегом, и машины проехать по ней не могли, поэтому мы, не опасаясь внезапного нападения, решили остановиться на отдых. Выставив посты, отряд разместился в трех рядом стоящих домах.
Узнав о приходе партизан, крестьяне собрались у домов, где мы остановились. Они просили рассказать о положении на фронте, о жизни на Большой земле. Комиссар и еще несколько коммунистов, забыв про усталость, подыскали подходящее помещение, установили рацию и созвали жителей.
Старики, женщины и дети, затаив дыхание, приготовились слушать Москву. Когда в тишине раздался голос диктора, даже в сумраке плохо освещенной избы стало видно, как радостно заблестели глаза собравшихся. Москва передавала сводку Совинформбюро.
— Жива наша армия! Живет и бьет проклятых фашистов! — вытирая слезы, сказала молодая женщина.
Мы услышали, что за месяц до нашего прихода в деревне фашистами зверски замучены тяжелораненый лейтенант и девушка, помогавшая раненым. Лейтенант, избитый до полусмерти, перед расстрелом плюнул в лицо гитлеровцу и крикнул:
— Я погибаю за Родину, за Коммунистическую партию! Стреляйте, собаки! Всех не убьете! Вы ответите за все страдания наших людей!
В хату, где поместился штаб, пришел мужчина лет тридцати пяти, высокий, но болезненного вида, обросший черной бородой, в крестьянском кожухе.
— Батальонный комиссар Ширяков Трофим Григорьевич, — представился он.
И рассказал о себе, что был ранен в бою, остался во вражеском окружении, лечился у местного фельдшера, теперь чувствует себя лучше, скоро поправится совсем. Сказал, что подобрал из деревенской молодежи группу в шесть человек и с наступлением весны собирается уйти в лес. Мы познакомились со всеми членами боевой группы Ширякова, рассказали, как практически включиться в борьбу с врагом, и оставили немного оружия: довершить свое вооружение группа должна за счет противника.
Крестьяне запрягли несколько подвод, и с наступлением сумерек мы выехали из деревни. То на лошадях, то на лыжах, обойдя местечко Пруды, через Заборье и Глухую достигли деревушки Захаровка. Немного отдохнули, закусили — и опять в путь.
В нескольких километрах от Захаровки проходила железная дорога Полоцк — Витебск, которую нам нужно было пересечь. Выходя из деревни, разведчики задержали восемнадцатилетнего юношу.
— Почему бежать пустился? — спросил я.
— Думал, немцы или полицаи. Они расстреляли моего отца, сестер, теперь ловят меня.
Юноша распорол подкладку поношенного пальто, вынул комсомольский билет.
— Идемте в деревню, крестьяне скажут, кто я, — взволнованно звал он.
Крестьяне подтвердили, что он действительно комсомолец Долик Сорин.
