— Почему не отгружают? — деланно безразличным тоном спросил Ткаченко. — Сколько накопилось, негде повернуться!
— Эге! Такой товар не залежится.
Выбрав момент, когда фольксдойч отлучился в другой цех, Ткаченко подскочил к одной из стопок. Он увидел, что они перевязаны шпагатом. По краям — синие картонные уголки. Ткаченко соображал: снять несколько бланков можно лишь при условии, если нарушить упаковку. А это сразу бросится в глаза. Утащить и спрятать целую стопку? Слишком рискованно. Где ее спрячешь? И вынести сразу не удастся...
Ткаченко отошел к рабочему месту. И вовремя. Тут же .явился фольксдойч.
Не обращая на него внимания, Ткаченко возился с машиной, а весь был во власти назойливой мысли: как изъять несколько бланков? И наконец придумал: он достанет такой же шпагат, синие картонные уголки и, если позволит время, перепакует пачку.
С таким намерением и явился он на следующий день в цех. Приветливо поздоровался с фольксдойчем. Но, к огорчению, заметил солдата, который обычно грузил и увозил бланки из типографии.
На счастье, случилось так, что и солдат и фольксдойч в ожидании грузовика вышли во двор типографии распить бутылку пива. Оставшись один, Ткаченко этим немедленно воспользовался. Он подбежал к стопке, лезвием разрезал шпагат, снял несколько бланков, сунул их в кучу бумажного хлама и быстро перепаковал стопку.
Вся эта операция длилась одну минуту, но она показалась инженеру целой вечностью. Лоб покрылся холодным потом, руки дрожали, и даже покалывало в кончиках пальцев.
Когда солдат и фольксдойч возвратились в цех, Ткаченко хладнокровно занимался своим делом и старался на них не обращать внимания.
— Слыхали новость? — пропищал фольксдойч. — На приказе генерала Шоне наклеили листовку. — И, воровато оглянувшись по сторонам, добавил полушепотом. — Оказывается — подпольная!
— Не слыхал, — равнодушно ответил Ткаченко.
В это время в цехе появился плотный человек в коричневой форме. Он пренебрежительно бросил «Хайль!» и осведомился, сколько подготовлено пачек, сделана ли опись.
Солдат погрузил бланки и залез в кузов. Офицер сел в кабину, и машина укатила.
Только теперь Ткаченко облегченно вздохнул...
После работы, придя домой к Паше, Алексей Дмитриевич устало присел на стул и, вспомнив, как все произошло, горько улыбнулся. Он и сейчас еще внутренне холодел от мысли, что мог «засыпаться».
Савельева, получив бланки, тут же вынесла их из дому и спрятала в надежном месте. Лишь когда вернулась, она поблагодарила:
— Спасибо, Алексей Дмитриевич, не подвели, —= и спохватилась: — А как же с печатью?
Ткаченко пошутил:
— Вам подавай мед да еще и ложку!
— Без «ложки» никак не обойтись, — радостно улыбнулась Паша. — Хорошо бы завтра получить печать, а?
Савельева встретилась с Наташей Косяченко на квартире у Дунаевой. Всем не терпелось поскорее испробовать себя в настоящем деле. Задерживал Ткаченко, обещавший принести круглую печать. Вот почему с его приходом все повеселели. Не терпелось: получилась ли печать? Попробовали ее на бумаге. Великолепно! По совету Ткаченко решили заполнять бланки удостоверений так, чтобы в случае чего фашисты не узнали, кто писал. Кому же поручить эту работу?
— Я могу писать и правой и левой рукой, — заявила Дунаева, почувствовав заминку. — В детстве этим баловалась...
— Ну, ну, покажите свое искусство, — заторопили ее.
Все склонились над листком, в котором старательная рука Марии Ивановны выводила прямые, четкие буквы: «Громов Николай Григорьевич, 1914 года рождения. Проживает в городе Луцке...»
Сделанный таким образом документ инженер придирчиво сравнил со своим, настоящим документом. Все пришли к выводу, что разницы между настоящим и поддельным нет никакой. Потом бланк сложили вчетверо и снова развернули, любуясь «чистой работой» Марии Ивановны. Наташа Косяченко, всегда восторженно принимавшая все хорошее, развела руками:
— Ну, знаете, с таким документом к самому гауляй-теру не страшно пройти!
— Все это так, да кто его отнесет в канцелярию лагеря?
— Я, — опять вызвалась Дунаева. — Мне это с руки, снесу вроде от Украинского краевого комитета помощи. Я же член этого пустопорожнего комитета.
И вот Мария Ивановна в канцелярии. Ее не сразу принял начальник. Пришлось долго ждать, пока переступила порог его кабинета.
— Ваша фамилия?
— Дунаева.
— Громов ваш родственник?
— Нет! Но за него, как местного жителя, хлопочет Украинский краевой комитет помощи.
— Знаю. Только пользы от него не будет вам никакой, калека он.
— Подлечится, господин начальник.
На удостоверении с круглой печатью появилось спасительное слово: «Списать!»
Советский командир Григорьев под фамилией Громов выбрался наконец из-за колючей проволоки.
На Луцк опускался вечер. Превозмогая сильное головокружение, Григорьев, сгорбившийся, обросший, старался поскорее уйти подальше от этого страшного места. Сделав несколько шагов, не устоял перед искушением и оглянулся. Не оставляло недоверие к фашистам. Казалось, вот-вот его схватят и снова бросят в лагерь. Подгоняемый таким чувством, он заковылял быстрее. Вокруг не было никого. Далеко за городом в синей дымке одиноко виднелся силуэт замка Любарта. Стены его высоко вздымались в небо, а за ним лес, полная свобода...
Николай достал из левого карманчика испачканной рваной гимнастерки справку, развернул ее дрожащими руками и с благодарностью подумал о незнакомых, но самых родных теперь людях, неведомо почему спасших его от явной гибели.
На углу улицы, круто сбегавшей к излучине реки, к нему подошла Савельева. Николай ее узнал и в полутьме: это ж та самая, что дала ему в лагере мазь и .бинты. От неожиданности по-детски смутился: ведь он тогда все же послал ей вслед проклятие и обозвал фашистской шлюхой.
— Вы?.. Я даже не знаю, как вас зовут!
— Паша.
Савельева вплотную приблизилась к недавнему узнику:
— Поздравляю! И мои товарищи вас поздравляют! Идемте ко мне домой, надо обработать рану да и переодеться не мешает. Запомните твердо: теперь вы и для нас и для себя не Григорьев, а Громов, Громов Николай Григорьевич, — подчеркнула Паша.
Николай был так взволнован, что ничего не мог сказать, дышал тяжело, прерывисто... И вот он идет обессиленный, а рядом с ним неизвестный друг, которому, оказывается, не все равно, погибнет он или будет жить.
— Я уже не надеялся вырваться из этого ада. Не знаю, как вас благодарить!.. — шептал Николай пересохшими губами.
— Какая же нам нужна благодарность? Вы понравитесь, наберетесь сил и также похлопочете о своих боевых друзьях.
Дома, промыв и перевязав раненую ногу Громову, Паша пообещала завтра же устроить его в больницу.
— А теперь попьем чайку.
Мельком взглянув на своего подопечного, она заметила, как по его заросшему густой щетиной лицу, оставляя след, скатилась слеза. И это было самой дорогой платой за все ее хлопоты...
Первая удачная попытка освобождения военнопленного бесконечно обрадовала подпольщиков. Они стали действовать смелее. Через два дня помогли бежать целой группе пленных. На прощание Паша сказала одному из освобожденных, чтобы он обязательно нашел партизан и свел ее с ними...
В городе робко, но всо чаще стали поговаривать о таинственно появляющихся листовках, о том, что людей, освобожденных из лагеря, патриоты уводят в лес, для военнопленных собирают продукты питания, медикаменты.
Убедившись в том, что Паша Савельева надежный товарищ, Дунаева познакомила ее с руководителем подпольной группы Виктором Измайловым.
...Суровая выдалась на Волыни первая военная зима. Морозы причиняли много бед горожанам. В неотапливаемых квартирах люди жестоко страдали от холода. Голод стучался почти в каждый дом...
Но ни голод, ни холод, ни репрессии гитлеровцев не ослабляли боевого духа подпольщиков. Их дела уже жили в народе, обрели его моральную поддержку, сторонников.
Связные партизан устанавливали контакты с подпольными группами, передавали боевые задания, получали необходимую информацию, снабжали патриотов оружием, уводили людей в партизанские отряды.
Гестаповцам не удавалось напасть на след ни одной из групп подпольщиков, которые все больше наводняли горрд листовками, призывавшими население к беспощадной борьбе с оккупантами. Фашисты свирепствовали, бросали в тюрьмы невинных людей, расстреливали целыми семьями. Генерал-губернатор IIIоне на одном из секретных совещаний в Луцке потребовал от своих подчиненных выловить «возмутителей порядка» и применить к ним самые суровые меры наказания.
Стены Луцка запестрели грозными приказами, в которых предупреждалось, что за содействие и сочувствие «советским агентам» каждого ждет расстрел или виселица. Газеты украинских националистов также был» полны угроз.
