— Мы прошли вперед, за Басманды, — говорит Баба-Калан, — в темноте. Я ходил посмотреть, не побежал ли кто из Басманды на Шахристан, на перевал. На перевале есть снеговая хижина и пещера. Там обязательно сидят проклятые халбутинские караульные. Мы подумали — кто-нибудь тут, в кишлаке, сидит, смотрит в сторону Уратюба, не идут ли оттуда красные...
— Откуда вы знаете про караул... на перевале, — спросил Алексей Иванович.
— А Халбута хитрый. Он всегда караул там держит. Сколько раз я ходил через перевал, там всегда меня хватали за шиворот: «Куда идешь?», «С чем идешь?», «К кому идешь?» Шесть лет там караул сидит. Никого не впускает, никого не выпускает. Стражники сидят, мерзнут, но смотрят зорко.
— Кого-нибудь из кишлачников ночью видели на дороге?
— Один прятался в камнях, полз туда, но... далеко не уполз.
— Где этот... как его, лазутчик? — спросил комиссар.
Лицо Баба-Калана как-то странно покривилось, усы зашевелились, но слов разобрать было нельзя, то ли от резкого ветра, задувшего к вечеру, то ли потому, что Баба-Калан сильно разволновался. Чернобородый зааминец, переступая с ноги на ногу, в своих мукках, мялся и робко поглядывал на Баба-Калана. Он слишком уважал его, чтобы заговорить первым.
— Хм, — откашлялся Баба-Калан, — этого человека никак вам, командир, не сможем доставить. Хм! Его нет.
— Где он?
— Его... совсем нет.
— Напрасно. Мы с ним поговорили бы, допросили... Он много рассказал бы. А теперь?.. За самоуправство вас по головке не погладят, — сухо заметил комиссар.
— Он дрался, кричал. Потом он хотел стрелять... Если здесь, на дороге, выстрелить — эхо очень сильное. На перевале, в снежной хижине слышно.
— Сколько людей в карауле? — спросил Алексей-ага.
— Три-четыре человека.
— Пулемет у них есть?
— Осенью не было. Двенадцать басмачей с пулеметом «Максим» живут на той стороне ниже, под перевалом в Варзиминоре. Если услышат что-то про перевал, сразу сядут на лошадей и за час поднимутся наверх к Матче.
— Откуда у вас такие сведения? — с недоверием протянул Алексей Иванович.—Больно много вы знаете.
— Э, зачем так говоришь? Мы — Баба-Калан. Все нас знают. На этом базаре, что называется жизнью, поступай честно. Сам видел. Если эти двенадцать успеют на перевал да там три-четыре человека — все отличные мергены, стреляют метко — тогда нам с этой стороны не забраться на Шахристан... Много народу они, подлецы, перестреляют...
— Постараемся, чтобы не перестреляли.
— А пока будет стрельба на перевале Шахристан, за самим Халбутой йигита пошлют. У Халбуты семьсот аскеров да пулеметы. В прошлом году Халбута нас на перевал и не пустил До снега... Там такие места. Засядут в ущелье два-три стрелка — никого не пустят. Тогда наши даже из пушки стреляли, ничего не вышло.
— Баба-Калан — молодец. Не дал поднять тревогу. Вот только... А если из кишлака еще кто-нибудь пробрался или проберется?
— Нет. Теперь мы дорогу проверили до самого Шах-ристанского перевала. Наши люди там в укромных местах сидят, смотрят... И даже если Халбута пообещал кому сто рублей, никто не пойдет. Золото у него, как у того, в горле застрянет.'
— Сколько вы говорите, он обещал соглядатаю? — спросил комиссар.
— Десять империалов, настоящих золотых империалов. За один империал на Матче можно корову купить, вот с таким выменем! — Баба-Калан развел руки, чтобы показать недоверчивому комиссару, какую можно сделать приятную покупку на золото, обещанное Халбутой.
— Халбута, — заметил комиссар, — знает толк в горных операциях. На храбрость своего сброда он не слишком надеется. Станут ли его йигиты конечности обмораживать просто так, по приказу бека или курбаши. Вот золото — это да. Ну, наше счастье, что воевать в горах умеет не только Халбута, но и Баба-Калан.
Уже в сумерках отряд оставил развалюхи бывшего кишлака, выставил охрану в тылу и углубился в горы. Темнота густой, холодной, сырой лавой выползла из всех щелей в долины. Еще в синем небе розовели снеговые шапки гор, а бойцы ползли, карабкались по зигзагообразной ледяной тропе вверх.
Ничего не видно. Под ногами то твердая скала, то зыбкий щебень и песок.
Тихая команда по цепи:
— Стой! Не курить!
Начался дождь со снегом. Руки зябнут. В темноте чуть слышны окрики. Ничего не понять. Но надо сидеть смирно, не шевелиться. Откуда-то сверху зашуршали камешки. Залаяла не то собака, не то лисица. Небо чуть светится. Дождь холодный, нудный. Вода струйками течет за воротник.
Тихие, чуть слышные шаги. Голосом, явно знакомым голосом Баба-Калана тьма зашептала:
— Видишь, комиссар, впереди черная стена? Видишь? Это тот самый Шахристан. Седловина перевала. Видишь огонек?
Алексей Иванович напрягает глаза. Но капли дождя попадают на пенсне, и все затуманивается. Комиссар не видит никакого огонька, Может быть, это обман, самовнушение, но какое-то красноватое пятнышко вроде теплится на черном верхнем краю стены.
— Не вижу ни черта! Вам мерещится, Баба-Калан, — возражает Алексей Иванович.
Интересно, Баба-Калан обращается к нему, комиссару, на «ты», комиссар всегда говорит Баба-Калану «вы». Баба-Калан вовсе не такой мужлан, чтобы говорить грубо. Он никогда не скажет «ты» человеку, который старше его. Не скажет «ты» соседу, базарному собеседнику. Он говорит «ты» брату, другу, уважаемому человеку. Для Баба-Калана Алексей Иванович, которого знает с детства, как родной брат.
— Посмотри еще, Алексей-ага. Не спеши говорить «нет». Там, на перевале, огонь. Там в караулке у хал-бутинцев горит светильник. Халбутинцы беспечны, как воробушки. Смотри, командир, хорошенько. Сейчас пойдет снег, все затянет. Огня больше не увидим.
Скрипучий, простуженный бас произнес во тьме:
— Товарищ командир, посмотрите еще раз. Огонь действительно горит!
— Кто это говорит? — спросил Алексей Иванович.
— Мы боец второго батальона, связист Матраков. Из Сорочинской, что под Бузулуком, мы. А огонь там жгут. Только высоко. Да ползти еще вон сколько! Будь неладны эти горы! Таких гор у нас нет. А тут склизко. Справа пропасть — пропади она пропадом; слева стена каменная — коза не залезет, а посредине... Вон-вон опять замигал огонек-то...
С помощью Матракова и Баба-Калана Алексей Иванович, наконец, и взаправду различил чуть тлеющий во тьме угольком свет, очевидно, в окошечке караулки, различил и тут же потерял его. Глаза вдруг залепило горсткой колючих снежинок. Так в горах мгновенно легкий мартовский дождик сменяется бураном.
— Тяжело будет теперича,— проворчал Матраков,— хотя в лаптях-то на штурм удобнее идти. В сапогах неспособно. Склизко очень.
Все новобранцы, как прибыли из России, так и шли в лаптях. Пополнение прислали в Ташкент в таком виде, потому что в Ташкенте и Самарканде, где были кожевенные заводы, предполагалась пошивка сапог на все два батальона новобранцев. Но бойцы, как говорится, не успели позавтракать, как раздалась команда «по вагонам», и эшелоны покатили на станцию Урсатьевскую, а оттуда бойцы пешим походным строем отправились прямо через Уратюба на Шахристан.
В Ташкенте, оказывается, уже знали, что идет непогода и надо успеть рвануть за перевал до метели.
Но буран начался. И теперь Матраков и все бойцы уже не ругали начальство-за отсутствие сапог, а были даже довольны. В липовых- лаптях ноги не скользят, в снег не проваливаются. Идти в них споро и легко. Вот командирам туго придется. Как бы на ручки к бойцам не запросились: «Перенесите!.. Лед... Скользко!»
Но скучно лежать, стыть на холодной скале, когда тебя к тому же засыпает снегом. Все стынет—-руки, лицо, холод пробирает до пустых желудков. Ни пообедать, ни поужинать толком не довелось.
Но бойцы об обеде-ужине не заикались. Наступил самый ответственный момент — штурм перевала. Вон он во тьме так высоко, что голову задерешь до боли в затылке. И... ничего не увидишь. Снег валил. Так и хотелось чиркнуть спичкой — посмотреть... Но приказ: «Огня не зажигать». Нельзя.
— Ожидание горше смерти.
Это тоже, наверное, связист Матраков философствует.
Баба-Калан сменил свой шелковый, подбитый ватой, халат на полушубок. И в темноте слышно, как поскрипывает кожа полушубка.
— Наши поползли на перевал. Шодибай — это такой молодой, немного хромой, с детства он такой. Ползал уже днем к караулке. Вернулся — говорит, у них там две собаки на привязи.
— Черт! — не удержался Алексей Иванович. — В наших обстоятельствах собаки хуже пулеметов.
— Надо подумать, — бурчит под нос невидимый Баба-Калан. — Мясо бы! Нет, мясо не годится. Разве овчарка на чужое мясо соблазнится?.. Собаки — плохо. Залают, поднимут караулку.
Шелестят снежинки в темноте. Уже не светится небо над перевалом. Давно потух раскаленный уголек. Тишина.
