Шелестят снежинки в темноте. Уже не светится небо над перевалом. Давно потух раскаленный уголек. Тишина.
Что-то бормочет Баба-Калан. Алексей Иванович вслушивается и начинает разбирать слова. Оказывается, Баба-Калан с кем-то разговаривает. Наверное, это тот самый чернобородый, лохматый «снежный человек». Судя по разговору, именно так. Говорит по-таджикски. Не все понятно, но смысл доходит.
— Помещик у нас один был, богатый. Деды еще его бросили свою тень благорасположения на Матчинскую землю. Каждую неделю дома готовил плов с мясом. Яйца ел. Белые лепешки ему в тандыре жены пекли. В мехмонхане даже стены были покрашены белой краской. Паласов много, ковры. Даже лампа была... с керосином. Светло горела. С дедовских времен помнили бая. Еще деды, склонивши головы перед ним, у него кош — пару быков — брали, землю пахать... Землю байскими быками пахали, половину урожая ячменя осенью баю отдавали, да еще по два мешка сушеной тутовой ягоды, ну еще яиц куриных там, сливочного масла из козьего молока... Так и жили. Хлеб есть, шелковица есть, козье молоко есть... Чего еще надо?
Мир — в его владении,
Небо — его раб,
Счастье — его друг,
Время покорно ему,
Сфера небес повинуется ему,
Круговращение мира служит ему.
Беда пришла с Халбутой, да еще бек Саид Ах-мад-ходжа навалился... Гостей непрошеных явилось больше, чем на сто свадеб!.. Шутка сказать — семь сотен аскеров... Аскер жрет за двоих. Последнее зерно отдавай, масло, яички. Раньше у нас в Матче и Фальгаре говорили: чем пустой, как кладбище дом, лучше пусть будет полон недругов. А вот с Матчой и Фальгаром все обернулось во зло... Дом и двор полны людей, а жить невозможно. Люди стали пищей людоедов. А наши жены и дочери целомудренные попали в силки плена и обрели позор. Раньше осенью пойдет. в Беговат, в Иски Ташкент, в Заамин собирать хлопок, на заготовительном пункте грузить хлопок. Денег заработаешь, большой кап ваты принесешь на горбу, чтобы жена и дочки летней мягкой маты наткали, ватные одеяла сшили... Тепло под хорошим одеялом. А теперь... Хлопка никто не сеет, боятся дехкане басмачей: «Не смейте хлопок сеять. Аллах и Англия запрещают!» Ну, конечно, еще есть где-нибудь хлопок. Но идти нельзя. На перевалах вот такие, как в караулке, сидят, псов на матчинцев напускают. А попробуй пойти — стреляют... Сидите, говорит главный нам имам-домулла, не суетитесь. К большевикам не смейте ходить.
— Эх вы, разбился кувшин, пролилось кислое молоко— катык, а мир служит блюдолизам. Да какой это имам-домулла у вас еще завелся? Что это за грязь с подошв моих кавушей? Раньше у вас такого в Матче я не знал, — сказал Баба-Калан. Но Алексей Иванович заинтересованно спросил:
— А как его зовут? Имя его знаете?
— Вроде он турок или перс, — проговорил матчинец.-— И имя его неизвестно, а прозывают его Мирза-мулла,., Очень ласково говорит, просто мед льет. Прочитает суру из корана три раза — и все дурное в душе растворится, душа успокоится,
— А если его не слушать...
— Ой-ой-ой!
— Что? Долго вы будете обедать его молитвами?
— Набегут халбутинские аскеры по приказанию домуллы.
Тут из темноты заговорил еще кто-то из матчинцев.
— Раньше тоже тяжело было. Особенно в холодный год. Но придешь к арбабу, «наурозона» принесешь — подарок к Новому году, поздравишь и... пошел себе. Ну дров привезешь на ишаке, ну там еще в мешке чего... Но все по одному: один «наурозона» — один мешок, одну-две вязанки арчовых дров... А теперь три «наурозона»—шпану, беку Саид Ахмад-ходже, Халбуте-курбаши, турку Мирзе... Да еще аскерам.. Вай-дод!..
Другой голос подхватил:
— Кто из матчинцев силу в руках имел, камни на поле раньше переворачивал, большую часть из урожая отдавал, чтобы арбаб на семи одеялах бека лелеял да баранину жрал. Но все же и самому матчинцу немного оставалось, с голоду не помирали. А теперь у жены в грудях молока нет младенцу дать, а дети-галчата кричат: «Хлеба-хлеба!..» А наш бек-ишан со своим Халбутой, взяв соколов, взгромоздившись на скакунов, гоняют по горам за горными козлами.
Бородач добавил:
— Что арбабы, что бек Саид Ахмад-ходжа — все они «та же похлебка». Все нам шею попрали каблуком. Разница у них, у зверей, лишь в том, что один волк даст овце подышать перед смертью, а другой сразу глотку рвет. Поживут матчинцы так еще год-два, да все и кончатся.
— Да, вы матчинцы слабые люди — не мужчины, — снова заговорил Баба-Калан... — Истинно говорят: «Возвышая презренных, низвергая благородных, не заблуждается ли, одряхлев, этот несчастный мир».
Заговорил Матраков. Он, правда, не знал языка, но смысл разговора ему успел перевести Баба-Калан.
— Почему вы, матчинцы, не взяли дубины, не поколотили — проклятие на ней! — всю шайку? Не оставили синяков на широкой спине вашего бека.
— Разве они уйдут?.. Разве с ними совладаешь? У них винтовки, пулеметы. Если бы плешивый был врачом, он сам вылечил бы себе голову. Что мы можем? Мы готовы ослепнуть, мы пойдем на все — лишь бы наши дети могли вздохнуть свободно.
— Вот мы надеялись на большевиков...
— Ждали, Ленин придет. Заставит Саида Ахмада-ходжу расплатиться за угощение. Баям, саидахмадам, халбутам головы отрубит... Турка этого, Мирзу, прогонит.
— Ждем! Давно ждем. Всюду уже Советская власть, всюду люди плечи расправили, живут... Только у нас, в Матче... Пусть только красные со звездами переступят горы, мы сшибем Халбуту с проклятого коня, разрубим на куски.
— В прошлом году совсем уж было обрадовались. Красную Армию с перевалов видели... Да, оказывается, Халбута вон какой!.. Победу одержал. Не пустил большевиков в горы?
— Эх вы! — сказал Баба-Калан. — Когда Красная Армия наступала, надо было собрать народ, ударить Халбуте в спину. Был бы я тогда в Матче, разве пропустил бы такой момент! А вы? Кто насытился целым хлебом, тот насытится и половинкой, а если у вас отберут половину от половинки, вы, как бараны, кивнете головой и скажете «хоп»?.. А если и от той половинки отрежут еще половину?..
Комиссар пожалел, что в буране не видно ни зги. Он представил себе Баба-Калана сейчас во всем его могучем облике батыра. Он мог бы повести матчин-цев на басмачей.
С юных лет знал Алексей Иванович своего дорогого, преданного друга и брата великана Баба-Калана, но он чувствовал, что многое еще скрывается под внешностью этого горца, батыра горных легенд. Он был добродушный философ горных просторных долин, величественных горных вершин, малиновых закатов горного холодного солнца, сурового молчания геологических эпох, обнаживших свое нутро среди гигантских хребтов вечного Памиро-Алая...
Долго ли мог продолжаться подобный разговор в буран, в тьму, в мороз, но наконец прозвучала долгожданная команда: «Вперед!»
В тумане трудно и страшно сделать шаг, когда не знаешь, куда ступит нога, А надо идти быстро, и туг каждый раскрывает предельно широко глаза, боясь потерять маячащую в ночи призрачную тень идущего впереди.
А первым идет проводник Баба-Калан, зрению которого в темноте позавидует и кошка, а твердости шага горный круторогий баран-архар Если бы не - Баба-Калан, то и с места бивуака нечего было бы трогаться. За Баба-Каланом по тропе вереницей взбираются в горы красноармейцы.
Слова — «месть», «кара»!
У слов этих свой цвет —
багровый, цвет жала ядовитой змеи.
Джебран
Попытаться остановить его — все равно, что остановить вихрь или восход солнца.
Шами
Цепочка бойцов двигалась по тропе в сторону перевала.
Никто не смотрел уже под ноги в пропасть. Все взгляды устремились на хижину из груды плоских камней, над которой очень мирно вился синий дымок, и на снежные сугробы, заалевшие в лучах солнца. Утро столь внезапно засияло, так неожиданно темная буранная ночь сменилась ярким светом, так внезапно отряд оказался в двадцати шагах от караулки, что командиры в первый момент даже растерялись.
Шахристан! Перевал Шахристан!
И отряд уже был на перевале.
Стояла утренняя тишина. Молчала караулка. Молчали бойцы.
И вдруг заржал конь. То ли он почуял жилье, то ли приветствовал утро. И этот звук проник внутрь караулки, и из нее, покачиваясь на лапах, вылез огромный волкодав. И как ни напряжен был момент, как ни натянуты были у бойцов нервы, все пришли в восторг от этого огромного пса.
