Павел Черенков — так звали веселого северянина — не в первый раз вырвался на простор — отправился в отпуск без детей и без жены. С каждым годом сделать это становилось все труднее, но и с каждым годом все более возрастало желание поехать на солнечный юг одному, с развязанными руками. Оказаться на воле!.. Об этом Черенков начинал думать уже после Нового года.
Ради этого, чтобы не совпали сроки его отпуска с каникулами жены, ведущей в школе группу продленного дня, а значит, и отдыхавшей, как это и положено учителям, лишь в летние месяцы, он легко уступал свою выгодную очередь кому-нибудь из бригады, и слыл поэтому человеком совестливым и справедливым.
В день утверждения графика отпусков Черенков приходил домой поздно и распьяным-пьяным — так, во всяком случае, казалось его жене Фаине. И на кухне, пока разогревался ужин, у них происходил приблизительно такой разговор:
— Ну? — начинала осторожно Фаина, словно боялась спугнуть неведомую птицу. Правда, уже по одному виду хозяина она чувствовала, что дело дрянь.
— Октябрь, — хмуро разводил руками Черенков и брал со стола что-нибудь съестное — огурец или кусок хлеба, чтобы занять рот и, хотя бы минуту-другую, помолчать, выждать время, — есть ему, после обмывного угощения, чаще всего не хотелось.
— Что, никак нельзя было, да? — закипала Фаина, честно полагая, что ее напористый муж провел острую, но, как это уже видно, бесполезную стычку с ремонтниками и с бригадиром за свое законное право провести отпуск вместе с нею.
Черенков, вспоминая, как официантка долго косилась на их компанию, прежде чем принести третью бутылку водки, работал желваками и молчал, и качал головой.
— Они же знают, что я работаю в школе и не могу идти в другое время, как только в начале лета! — наддавала жару Фаина и, распаляясь все более, сама горела в этом пламени.
— Знают, — кивком подтверждал Черенков.
— И что же, не могли сделать?
— Что сделать? — Черенков знал, что иногда полезно не понимать понятное.
— Не могли пойти навстречу?
— Они пойдут, держи карман шире!
— А кто же идет летом, в июле?
— Матусонен.
— А в августе?
— Колька Жучков и Лебедюк. Матусонеы в прошлом году в декабре ходил, а Лебедюк…
— А Жучков? Он же летом и был… — морщила в сомнении свой чистый лоб Фаина.
— С конца августа, — уточнял Черенков, прекрасно помнивший, что Жучкова предыдущим летом провожали в отпуск в день июльского аванса.
— А ты кого-нибудь просил? Можно было поцыганить?
— Поменяться?
— Ну.
— Лето — на…? — Черенкову даже трудно было выговорить, что предлагалось бы людям взамен золотого солнца и тепла.
— Магарыч бы поставил, — словно не все еще было потеряно, цеплялась за воздух Фаина.
— Ну ты даешь! Где живешь — забыла?.. Магарыч…
Черенков видел, что ситуация, как бы это сказать, уже обмякла, напряжение сошло.
— А где нагвоздался-то? — обращалась Фаина к делам земным, где имела достаточную силу. Голос ее, как обычно в таких случаях, становился сухим и бесцветным.
— Жучков раскололся.
Это было первое слово правды, и Черенков, как и всегда при таком повороте обстановки, добрел и был готов во всем потрафить своей терпеливой и стойкой подруге.
— Ох, раскололся! Пол-литра — гос-поди! — презрительно поджимала узенькие губы Фаина, и Черенков согласно кивал и неторопливо принимался за ужин.
…И вот он едет в Крым — вольный казак, у него распутаны крылья, и никто не в силах поставить предела его широким стремлениям. Работая слесарем по ремонту холодильных установок, он умел подкалымить и обычно к концу трудового года имел в кармане приличную заначку, не намного уступавшую законному кредиту, выделяемому супругой на отпуск. Жил он на отдыхе не слишком шикуя, но и особенно не экономил, точно определяя, где и кому можно показать широту своей натуры. Бывало, однако, что деньги оставались, — ближе к концу отдыха от беспечности, размаха, некоего подобия удали оставался лишь тревожащий след — все как бы становилось на свои привычные места. И Черенков даже радовался этому возвращению души на круги своя и, не в меньшей мере, — деньгам, уцелевшим для будущей пользы.
Он первым, едва отъехали от Москвы, предложил попутчикам отметить это событие и распечатал бутылку «Стрелецкой».
Как быстро выяснилось, отпускников в купе и по ближайшему соседству было немало, и его дельная инициатива легко нашла поддержку. Главное — почин, Черенков это прекрасно знал.
Выпили, за делом, за словом быстро перезнакомились. Ни одного жмота, как отметил Черенков, в компании не оказалось. Сосед с верхней полки — туда проводница кинула ему постельное белье — сходил в вагон-ресторан и, хотя туда еще не пропускали, сумел уговорить буфетчицу и добыть две бутылки вина. Даже студент — народ, как известно, редко бывающий при деньгах, — пока стояли в Туле, успел слетать к вокзалу и достать где-то пол-литра белого и коробку тульских пряников. Он победно утвердил бутылку посредине тесного столика. Ее тут же распечатали, разломили на всех огромные пряники; коробку из-под них, чтобы не мешала, Черенков сунул под ноги.
К тому времени все уже были, как говорится, хороши; смех вызывало всякое удачно сказанное слово. Рядом с Черенковым, хозяином места, сидела жена соседа сверху; у нее тоже было верхнее место, напротив. Черенков чувствовал боком ее горячее тело; пружиня мышцами, как мог, незаметно «проверял» соседку и ощущал ответное напряжение бедра. «Ах, лапочка!»— то и дело восклицал он про себя; оборачиваясь, видел близко ровные, живые губы некрупного рта и с трудом сдерживал восторг.
Больше всех он наливал мужу симпатичной блондинки, словно в благодарность за то, что тот имеет такую прекрасную подругу. Тот не отказывался, пил, ел, не задерживаясь, быстренько освобождая стакан, и, кажется, не обращал никакого внимания на очевидный интерес попутчика к своей половине.
— А почему вы все-таки ездите в Евпаторию? Что там делать — на голом месте? — повторил вопрос Черенков, со значением глядя в блестящие глаза соседки. Было неудобно сидеть вплотную и поворачиваться, чтобы вести разговор, но отстранить свою ногу от обжигающей ноги Нади — светловолосой попутчицы — никак не хотелось. — Чем там лучше?
Надя молча улыбалась и пожимала плечами.
— Там море теплее, — ответил за нее муж, — и песок. Можно прожариться как следует.
В это время, или Черенкову это показалось, Надя тронула его колено своим, — от ее бедра словно пробежал ток. Черенков замер и быстро подумал, что надо бы все же отодвинуться, иначе черт знает что получается. Этот, напротив, не смотрит не смотрит, а возьмет — съездит по роже — и утирайся. Не совсем же он слепой. Тут всего можно ждать… Можно, конечно, обрезать: протри глаза, мол, — осел!.. Как тебе в башку-то могло прийти?! — и так далее, но…
Тут поезд начал крепко тормозить — вынырнула из сумерек большая станция, и угольки опасения в душе Черенкова размылись потоками перронного света.
— Ай да Тима! — сказал он удивленно и громко, как бы от лица всех, когда студент поставил на стол бутылку водки со штампом очередного желдорресторана.
Добытчику окончательно «простили» и его давно, казалось бы, отжившее имя — Тимофей, и постоянное встревание в легкий дорожный разговор с нудным рассказом о новгородских раскопках у Ярославова дворища. «Культурный слой», «материк», «разрез», «ярус»— то и дело повторял разом захмелевший Тима, будущий археолог, и совсем запутал увлекшихся было стариной своих вагонных попутчиков. Он достал из багажа какую-то серую пористую кость и показал ее всем.
— Что это такое, как думаете?
— Лодыжка, — первым отозвался Черенков. Само собой, он был главной фигурой в компании.
— Бабка, — добавил Надин муж. — Пацанами играли в такие.
— Точно, бабка, — сказал, сияя, Тима. — А как думаете, сколько ей лет?
— Тыща, — не задумываясь, бросил Черенков, чтобы отвязаться. По тому, как ослабел боковой упор, он понял, что Надя, кажется, заинтересовалась раскопанной штуковиной.
— Хм… — кисло улыбнулся Тима, понимая, что Павел угадал случайно — так, пальцем в небо — и в точку. — Действительно, около этого. А знаете, на какой глубине она находилась?
Черенкову в голову ничего не пришло — он только неопределенно хмыкнул; а может, просто не захотелось совсем уж сбивать фасон со студентика.
— Шесть с половиной метров! — Тима огляделся, ища на лицах законное удивление. — У самого материка.
— Кто ж ее так закопал? — как бы удивился Черенков.
— Да никто ее не закапывал. Там такой культурный слой, я же вам объяснял…
— Давайте выпьем за археологию, — прервал его Черенков. — За счетных работников, — он наклонил голову в сторону Нади, — пили, за рыбообработчиков, — его рука, как в детской считалке, прошла от груди к Надиному мужу, — тоже. Хай живут и здравствуют археологи! Когда-нибудь они и нас выкопают, если от нас чего останется… А?
