С Элей Черенков познакомился два года назад, в Алупке. На пляже нетрудно распознать одинокого человека, — в начальное время отдыха, разумеется, пока он еще не оброс компанией. И Элю Павел приметил сразу же, как только та появилась на городском пляже — единственном приличном для дикарей. Он видел, как она, расположившись на свободном лежаке у самой воды, еще не очень ловко, не привыкнув, устраивалась, а потом некоторое время искала глазами будку для переодевания. А уж когда она вышла оттуда в купальнике — светлокожая, а оттого и несколько смущенная, — сомнений в том, что она на пляже впервые, у Черенкова не осталось.
Он подошел к ней тотчас, как она успокоилась, то есть легла, закрыла глаза и, сама себе улыбаясь, выставила желанному солнцу подбородок. А он — как обалдел. Как магнитом потянуло. Приблизился и — совершенно неожиданно для себя — очень уверенно, как-то даже нахально вызвал ее на разговор и познакомился. И понял вдруг, что все последние дни здесь проведет с нею и что никто ему больше не нужен, все знакомства, что успел завязать, — ничего не стоят.
Смущала ее молодость — разница лет в пятнадцать; но, как и в первый день, при знакомстве, когда ему все удавалось — находились нужные слова, получались шутки, не было никакой робости, — в последующее время с нею было так же легко и просто. Он назвался начальником цеха, занесло, мать честная, думал, что на неделю встреч можно чем-то и козырнуть.
А Эля оказалась такой сладкой, такой желанной, что Черенков, когда пришло время расставаться, неожиданно для себя не на шутку загрустил. Он был с нею заботливым и щедрым, мягким настолько, что просто не узнавал себя, и был, что называется, счастлив.
Эля не задавала лишних вопросов, никогда ни на что не жаловалась, ничего не требовала, сама, если успевала, платила за их ужин, — и все просто, без натуги, как бы само собой. В ней не было того, что всегда раздражало Черенкова в женщинах и, если говорить честно, отпугивало от них, — жажды свить гнездо. Как только он замечал такое, — а особого труда это не составляло, — он «закрывал лавочку».
Человек бывалый, он в некоторые минуты, оставаясь с Элей наедине, испытывал нечто вроде робости перед нею, — молоденькая лаборантка из Ярославля имела крепкий характер.
Он, естественно, тоже старался держать марку.
Два года не виделись, писем друг другу не писали, но связь поддерживали — по телефону. Черенков звонил ей на резинокомбинат. Эля и в этих коротких разговорах оставалась такой, какой он ее видел с самого начала: обо всем говорила без затей, весело, откровенно, а Черенков… пыжился. Да, да. Не хотел этого; повесив трубку, ругал себя за глупое бахвальство, но, слыша далекий милый голос, нет-нет да и загибал что-нибудь про свой «собственный» цех, про планерки у главного инженера…
Сердце его, когда он пристегивал на руку золотые часы у серванта и думал об Эле, колыхнулось чуть сильнее обычного именно по этой же причине: вся его затея с часами отдавала чуждым Эле форсом… Но признаться в этом все-таки не хотелось.
5
— Вы что-нибудь делаете? — жестко спросил Черенков, едва вошел в служебку. Обращался он к Люде.
— А что нам делать? — отозвалась за нее Егоровна.
— Как что делать? У них в вагоне обворовывают людей, а они!.. — Черенков чуть было не добавил: «Может, и вы из той же шайки?»— но утерпел, решил погодить, это всегда успеется. Однако его распирало от злости. — Милиции сообщили?
— Поезд, что ли, останавливать? — хмуро, вопросом же, откликнулась Егоровна. Она понимала, что самое верное сейчас — это говорить как можно спокойней, удержать себя, не горячиться. В конце концов человек, может, и верно пострадал.
Черенков повысил голос:
— Власть какая-нибудь тут есть?
— У нас везде одна власть, — громко сказала Люда.
Черенков шумно втянул через нос воздух и, перебивая ее, продолжал:
— Кто-нибудь отвечает за нормальный порядок? А если у вас тут человека пришьют? — Он прикрыл за собою дверь, чтобы посвободней обращаться с проводниками. — Вчера солдата ободрали как липку, сегодня… Где у вас бригадир? Или кто? Начальник поезда?
— В шестом вагоне, — сразу же ответила Егоровна, видя, что никакого разговора с ним не получится.
— Да вы ищите, — снова вмешалась Люда, — что вы кричите на весь вагон? Поройтесь сначала в своих шмотках. — Она сердито смотрела на Черенкова, надеясь, что этим манером несколько охладит его. — Поройтесь, поройтесь… Вот так трепют нервы, а потом самим стыдно становится. Вы не первый с таким случаем. Вот совсем недавно ехали одни…
Что было «недавно», Люда сказать не успела: Черенков хлопнул дверью и ушел.
Ах, люди, думала Егоровна, чуть что — сразу к начальству. Нажалуются, наговорят в запале черт знает чего, а какой прок? Кому польза и в чем? Ну, вот сейчас хотя бы? Бегунов-то — да, обрадуется: еще появилась зацепка, чтобы прославить ее на весь кондукторский резерв.
Знает она: давно бы выжил ее из бригады, будь его воля. А ведь кем был-то, господи, когда пришел? Кем был-то? Деревня деревней. А съездил на курсы — и нос в потолок, из грязи в князи…
Не любила Егоровна своего бригадира. Начальство он устраивал: бойкий, пронырливый, частыми обращениями не надоедает — сам себе голова. Проводники знали, что в резерве он не на плохом счету. Но ведь то, что ценится в конторе, не всегда хорошо по существу, — это тоже знали в бригаде.
Первое, на чем строился мир Бегунова с проводниками, была доля с безбилетников. В сезон, когда те кучками роились у каждого вагона, бригадир озабоченно сновал вдоль состава, приглядываясь к обстановке, и громко повторял заученное: «Отойдите, отойдите, кто без билета! Ни одного места нет!» В нужный момент он умело исчезал из поля зрения окружающих, и отчаявшиеся было горемыки в секунды просачивались в бурлящие чрева вагонов.
Провозила иногда зайцев и Егоровна — из жалости. Легко ли было глядеть, как мается в сторонке, в тени фонарного столба, выжидает удобного момента какая-нибудь парочка молодых, не сумевшая в суете и заботах загодя обзавестись билетом, или нескладный паренек-гепетеушник, в длинной, не по росту, форменной тужурке, зябко прячущий руки в здоровенных пустых карманах казенной одежки…
«Ладно, ладно, — ворчливо говорила она, пропуская в тамбур какого-нибудь переволновавшегося бедолагу. — Нечего меня благодарить, не я везу…»
Денег она с безбилетников не требовала, да и сажала обычно только таких, у которых — по глазам было видно — копейки за душой не было. Делиться ей с бригадиром, таким образом, было попросту нечем, однако Бегунов, от внимания которого не ускользал ни один посторонний в поезде, был уверен, что Фиёнина обманывает его. А ведь это именно он находил общий язык с ревизорами, умело ублажал их при случае в своей каморке, и дела, слава богу, обходились.
Правда, в некоторые моменты и его брало сомнение: а может, и в самом деле старая дура не берет положенной мзды, как об ней говорят некоторые из бригады?.. Но от сознания этого Бегунов озлоблялся против Егоровны еще пуще, тем более что Люда, как он видел, несмотря на недовольство других молодых проводниц, во всем поддерживала ее и все делала так же, как она.
В свою очередь, и у Егоровны не было хотя бы мало-мальски заметного уважения к бригадиру, не лежало сердце к его ухватке и вертке. Годы ее были неинтересные для него — крепкого живчика, с молоденькими ему легче было водить компанию. Замечала Егоровна, как тискал он, между делом, таких, как ее Люда; не одной, видно, мозги закрутил. Да и пусть, ей-то что? Годы молодые — не ее годы, — так думала. Только бы к Люде не лез, юбочник чертов. Надкусит такой вот яблоко — другие быстро обгрызут…
Бегунов в самом деле, имей на то власть, давно бы отвязался от занудливой старухи, какой видел Егоровну, но ее спасал стаж, опыт — полжизни провела на колесах. Мелкие огрехи, неизбежные в любой работе, случались не только у Егоровны — у нее, может быть, и менее других, — но каждый ее промах бригадир раздувал, насколько хватало возможностей…
— А вы из какого вагона? — спросил гладколицый крепыш, когда Черенков сообщил ему, с чем пришел. Когда он говорил, у него как-то враз обнажались чуть ли не все зубы, словно им было тесно во рту.
— Из девятого, — сказал Черенков.
— A-а, Фиёниной! Опять… — Плотненький остроглазый мужичок участливо глядел на Черенкова и быстро обдумывал случившееся. — А вы хорошо поискали? — спросил он голосом, вселявшим не очень большую надежду.
— Да… это… — Черенков не знал, что и сказать.
— Понятно, понятно… — Бригадир, как показалось Черенкову, что-то быстро обмозговывал, соображал, очевидно, с какой стороны подступиться к делу.
— Я им говорю, а им как до лампочки, — зло, но и растерянно произнес Черенков. Надо было не столько разжалобить поездное начальство, сколько поднагнать страху за наплевательское отношение к службе, заставить пошевелиться, — может, не все еще потеряно. Так он понимал обстановку.
