Тогда в коридоре и умывальне карцера начинался кромешный ад. За три минуты все заключенные должны были раздеться, умыться, снова одеться, подмести камеру и опорожнить ведро для нечистот. Как в пляске святого Витта, метались тела, и, словно обуянные сатанинским духом, сновали взад и вперед арестованные. Молча, подобно теням. Слышен был только стук башмаков. Среди чудовищной сумятицы голых тел стоял Мандрил и четырехгранным кожаным ремнем полосовал людей, кидавшихся обратно в камеры. Они в бешеной спешке натягивали через головы рубашки, заправляли их в штаны и набрасывали на себя куртки, стараясь выиграть время для уборки камер.
И только Гефель с Кропинским не были участниками этого шабаша ведьм! Им не было разрешено ни мыться, ни даже опорожнять ведро для нечистот. Его заменяла им помятая жестянка из-под мармелада. Она стояла в углу камеры, и так как ее не опорожняли уже несколько дней, содержимое переливалось через край, отравляя воздух. Начинался день, и Гефель с Кропинским опять должны были стоять до самого вечера. Уже два раза Мандрил выгонял всех обитателей карцера из их камер и заставлял в коридоре прыгать и приседать до изнеможения.
Гефель и Кропинский были слишком углублены в собственные страдания, чтобы ужасаться тому, что происходило за дверью камеры. Слабо воспринимали они шумную возню в коридоре, хлесткие удары Мандрила и вопли терзаемых людей. Все их чувства до предела отупели. Пока Мандрил бушевал в проходе, они могли быть спокойны, что он не следит за ними в глазок. Поэтому они осторожно сближали плечи, подпирая друг друга. Когда за дверью воцарялась тишина, они быстро отталкивались друг от друга и снова стояли прямо. Час за часом. Их силы таяли. Утомление, словно нож, сидело в их спинах. Вновь и вновь Гефель с отчаянным напряжением выпрямлялся, но скоро весь оседал опять.
Он беспомощно всхлипывал, у него даже не было сил, чтобы собраться с мыслями. Кропинский, тоже терявший последние остатки энергии, все же пытался его утешить.
— Скоро перекличка, и нам можно спать. Много спать, хорошо спать.
Но утешения больше не доходили до Гефеля. Ему становилось все хуже.
— С меня хватит, — жалобно лепетал он, — я повешусь… Не стоит больше тянуть…
Кропинский испугался, принялся его умолять:
— Не надо, брат, не надо! Еще немножко, ведь скоро перекличка!
Гефель стонал. Голова его упала на грудь, в жилах билась разжиженная кровь, он шатался.
И вдруг Кропинский зашептал:
— Ты, слушать! За стеной! Кто говорить?
Гефель, очнувшись от полудремоты, поднял голову и услышал слова команды. Голос Кремера… Гефель слышал его впервые с тех пор, как был посажен в карцер.
Оторванный от друзей, ужасающе беспомощный и одинокий, Гефель, казалось, впивал этот голос, такой родной и привычный. Каждое слово, произносимое Кремером, звучало для Гефеля музыкой.
Его сознание пробуждалось. Он теперь отчетливо слышал голос начальника лагеря. Гефель был поражен.
— Мариан?
— Так?
— Эвакуации не будет. Лагерь сдадут…
— Правда?
— Вот, слушай!..
Гефель напряженно прислушивался.
— Если это правда, — возбужденно зашептал он, — если это правда…
Лицо Кропинского сияло.
— Матерь божия, — чуть дохнул он, и его слова тонкой ниточкой протянулись к измученному сердцу Гефеля, — мы тогда… может быть… не умрем.
Взволнованные старосты еще долго спорили перед канцелярией. Своей необычайной речью начальник лагеря посеял между ними рознь. Были ли его слова искренни? Разные мнения высказывались на этот счет. Едва ли хоть один из заключенных поверил обещаниям начальника, и тем не менее они чисто по-человечески цеплялись за смутную надежду, что приближающиеся события не принесут беды. Может быть, лагерь в самом деле будет сдан американцам в полном составе? Другие старосты высмеивали эти бредни. Своими обещаниями начальник лагеря только пустил им пыль в глаза.
Кремер находился среди этих возбужденных людей, он мог бы двумя словами внести ясность. Подобно группе сомневающихся, он тоже разгадал демагогию начальника лагеря, однако не все старосты были одинаково настроены. Среди них были такие, чьи политические взгляды или свойства характера заставляли соблюдать осторожность. Поэтому Кремер не решился раскрыть старостам глаза. Как всегда в подобных случаях, он остался в стороне от спора.
— Товарищи, надо выждать!
Подошли два блокфюрера.
— Что здесь такое?
Несколько заключенных, из любопытства затесавшихся в толпу старост, поспешно отошли. Кремер и блоковые сняли шапки.
— Мы были у ворот, — объяснил Кремер. — С нами говорил начальник лагеря.
— Лагерь будет сдан, — крикнули несколько старост. Блокфюреры не вступали в прения с заключенными.
— Разойтись живо по блокам! — заорали они.
Повинуясь приказанию, группа рассеялась.
Уныло сидел Цвейлинг за письменным столом. Дело с еврейским ублюдком вышло ему боком. Хитрый Рейнебот забрал у него с доски все фигуры. Гефель и Кропинский — в карцере. Пиппиг, которого он хотел оставить взамен Гефеля, исчез. Остальная команда с того дня, как десять человек отправили в Веймар, ходила вокруг него с такими лицами, на которых он ясно мог прочесть, что заключенные о нем думают. Больше всего донимал Цвейлинга нагло фамильярный тон Вураха. Тот с первого же дня пытался примазаться к команде. Но у людей был слишком тонкий нюх, они, видно, сразу почуяли в нем врага и обходили Вураха за сто шагов.
С тех пор как Вурах принес список с сорока шестью именами, он становился все назойливее. Всего час назад он был в кабинете у Цвейлинга.
— Ну как, гауптшарфюрер, вы поговорили с начальником лагеря?
— Не являйтесь ко мне так часто, это бросается в глаза, — зашипел на него Цвейлинг. — Когда придет время, сделаем что-нибудь для вас.
— Впереди не так много времени, гауптшарфюрер! Я не могу оставаться в лагере. Если дело со списком выплывет наружу, меня убьют.
Этот человек висел на Цвейлинге, как колода каторжника.
— Вы должны мне помочь, гауптшарфюрер. Ведь и я вам помог. С моим освобождением что-то не клеится. Я уже перестал в это верить. Каждый день вся эта свора может сорваться с цепи. Неужели вы хотите, чтобы я отправился на тот свет?
Чтобы отделаться от навязчивого типа, Цвейлинг давал ему самые нелепые обещания. Он, мол, своевременно отправит Вураха из лагеря, устроит его при войсковых частях. Вурах не очень верил в эти посулы, но, находясь в таком бедственном положении, все же хватался за них. И вот Цвейлинг сидит за столом и размышляет. Его рот разинут, и язык свисает на нижнюю губу. Лазейка, на которую он рассчитывал, закупорена. Теперь ему не удастся сбросить мундир, который он носил. С кем якшался, с тем и попался, с тем и в петле болт…
Цвейлингу было невесело…
За стеклянной перегородкой поднялся шум. Беготня, возгласы. Цвейлинг вздрогнул. Он быстро вышел из кабинета и остановился у двери пораженный. Перед длинным столом стояли те, кто был отправлен в Веймар. Заключенные радостно обнимали и целовали их, жали им руки. Особенно поразило Цвейлинга поведение Вураха. Он хватал каждого и громко кричал:
— Замечательно, товарищи! Вот здорово, что вы опять здесь!
С кислой улыбкой на лице Цвейлинг шагнул ближе.
— Откуда это вы?
Заключенные смущенно молчали. Вурах счел уместным выступить от их имени:
— Гестапо отпустило их, гауптшарфюрер!
Цвейлинг почувствовал себя неловко среди томительного молчания, но от неожиданности он растерялся и брякнул первое, что пришло на язык:
— Так, значит, вы вернулись… Пусть вас побреют. Очень уж вы запаршивели!
Заключенные ничего не ответили. С ним они не хотели делить свою радость.
Цвейлинг удалился в кабинет. Он еще долго прислушивался к шумным, возбужденным голосам и не понимал, что могло привести к столь неожиданному освобождению арестованных. И вдруг у него мелькнула мысль. Цвейлинг направился в канцелярию. Там находилось несколько заключенных. При его появлении они стали во фронт и замолкли. Цвейлинг остановился перед Розе. Тот уставился на гауптшарфюрера, и на лице его был тот дикий страх, который не покидал его все это время. Цвейлинг разглядывал безмолвных заключенных.
— А где же… где Пиппиг?
Все опустили глаза и молчали. Только Вурах шнырял взглядом по лицам заключенных. Цвейлинг обратился к Розе.
— Ну, где же он?
Лицо Розе исказилось плаксивой гримасой. Он, судорожно глотнув, открыл было рот для ответа. Но тут щелкнул громкоговоритель, и раздался голос Рейнебота:
— Двое носильщиков — за трупом к воротам!
Розе вдруг заговорил, запинаясь:
— Господин гауптшарфюрер… я… Пиппиг… он…
— Двое носильщиков — за трупом к воротам! — повторил громкоговоритель.
