— Это прекрасно, но это не Есенин. Маяковский.
— Маяковский? Не может быть! Прочтите еще раз.
Я хочу быть понят родной страной,
А не буду понят, так что ж,
Пройду над родной страной стороной,
Как проходит косой дождь, —
послушно повторил Виктор Михайлович. И, не глядя в лицо Клавдии Георгиевны, сказал: — И подумать только, заставили человека от таких строк отказаться. А ведь, если вслушаться, если на зуб взять, ничего лучшего он не написал. Вершина.
— Вы любите Маяковского?
— Я люблю, — подавляя возникшее раздражение и заботясь, чтобы Клавдия Георгиевна ничего не заподозрила, — я люблю соленые нежинские огурцы, гречневую кашу с молоком и хороший шашлык по-карски, — сказал Хабаров. Но, как Виктор Михайлович ни старался, шутка не получилась.
Клавдия Георгиевна почувствовала его подспудное, тщательно замаскированное осуждение.
— В общем-то, вы правы. Я всегда была ограниченной. Всегда жила в одну полоску. Захотела в медицину проникнуть — проникла. Выбрала хирургию — все говорили: брось, не бабское это дело, иди лучше в гинекологию или специализируйся на отоларингологических операциях, а я: нет, только общую хирургию мне подавай, и пробилась. Я хороший хирург, настоящий. А еще на что-то души не хватает.
Хабаров не перебивал Клавдию Георгиевну. Ему было неудобно. «Ни к чему этот разговор получился». Но в голову никак не приходил приличный ход для отступления — ни шутливый, ни серьезный.
— В принципе я не жалуюсь, в принципе я своей жизнью довольна, — говорила Клавдия Георгиевна, — мне бы только жестокости побольше. Не умею говорить людям в лицо то, чего они заслуживают. Хочу и не могу. В горле какой-то ком сжимается — и немею. — Она замолчала, и Виктор Михайлович воспользовался этим:
— Это действительно трудно. Так хочется, бывает, сказать иногда человеку: ну и сволочь ты, братец, ну и подлец… А не говоришь. Подумаешь: вот скажу, так разве ж он поймет? Ни в жизнь! А если и поймет и, допустим, поверит, все равно лучше не станет. Подумаешь и молчишь. А на душе паршиво. Тоска.
— Да, да, это вы, Виктор Михайлович, очень точно заметили — тоска. Свирепая тоска, и некуда от нее деваться, и хочется землю грызть…
— Землю грызть, Клавдия Георгиевна, ни к чему. Не поможет. Просто надо взять хорошие стихи и читать вслух, совсем не думая, про что в этих стихах сказано, как, для чего, чему созвучно. Читать, вслушиваясь в музыку слов.
На одно колено ставши,
Он прицелился в оленя.
Только ветка шевельнулась,
Только листик закачался,
Но олень уж встрепенулся,
Отшатнувшись, топнул в землю,
Чутко встал, подняв копыто,
Прыгнул, точно ждал удара.
Ах, он шел навстречу смерти!
Как оса, стрела запела,
Как оса, в него впилася!..
И, не дожидаясь вопроса Клавдии Георгиевны, Хабаров сказал:
— Генри Лонгфелло, «Гайавата», перевод Бунина. Если когда-нибудь перед смертью у меня будет хоть пять минут свободного времени, обязательно постараюсь вспомнить «Гайавату»…
Они поговорили еще немного, и Клавдия Георгиевна, пожелав Хабарову спокойной ночи, ушла. В больничном дворе остановилась и, наверное, с минуту смотрела в тусклое, затянутое бледно-сиреневой пеленой небо. Звезды едва просматривались — звезды казались большими, больше, чем всегда, и размытыми. А Млечный Путь совсем затянулся, исчез. И с детства знакомый ковш Большой Медведицы она не отыскала. Попробовала вспомнить что-нибудь из стихов, вот только-только прочитанных Хабаровым, но перед глазами, будто напечатанная, всплыла всего лишь одна строчка: «Ах, он шел навстречу смерти!» Клавдия Георгиевна даже рассердилась: «Чепуха какая-то!..»
Из открытого, но неосвещенного окна послышался голос Вартенесяна:
— Довольно тебе звезды считать. Спать пора.
Накануне вечером был «крупный разговор» и очередное выяснение отношений, и она снова выслушивала упреки, несправедливые, как все упреки на свете, улыбалась, хотя ей хотелось реветь…
Теперь, склонившись над историей болезни, подумала: «С удовольствием выписала бы его хоть сегодня. Слава богу, сейчас он транспортабелен и вообще…» Но записала, конечно, совсем другое:
26 апреля. Состояние больного вполне удовлетворительное. Пульс 76 ударов в минуту. Живот мягкий, безболезненный. Физиологические отправления в норме.
И еще подумала: «А как привыкаешь к долгим больным, просто ужас». И еще: «Оперировать все-таки лучше, лечить — куда хуже…»
К вечеру Анна Мироновна с ужасом обнаружила, что дома она уже три дня и решительно ничего не успела. Стала вспоминать, как прошли эти дни, и получилось, что она не протранжирила ни одного часа.
Приехала поздно. Открыла дверь, ожидая, что сейчас вот пахнет в лицо скучным запахом нежилой квартиры, Анна Мироновна ужас как не любила возвращаться в пустой дом, когда на мебели лежит едва заметный, невесомый налет пыли, когда в воздухе держится сухой присадок чего-то безымянно-мертвящего, когда с подоконников молчаливо-укоризненно смотрят подсохшие листья «бабьих сплетен», будто веревочками прикрепленные к неживым, истончившимся стеблям.
Но против ожидания дом встретил ее свежей улыбкой хорошо протертой полированной мебели и медовым блеском светлых паркетных полов, и все цветы выглядели здоровыми, хорошо ухоженными. Анна Мироновна сразу поняла — это дело рук жены Рубцова, заботливейшей Полины Дмитриевны. У Рубцовых хранились «аварийные» ключи от хабаровской квартиры.
На кухонном столе Анна Мироновна обнаружила записку:
«Когда приедете, сразу звоните к нам. Если и поздно — ничего. Дадим чаю и вообще».
Анна Мироновна посмотрела на часы, было начало первого. Беспокоить Рубцовых не решилась. Приняла душ, подумала: «Кофе бы хорошо выпить». Заглянула в шкаф — кофе был на месте, и сахар, и заботливо приготовленная Полиной Дмитриевной пачка несладких хлебных палочек. Знала — Анна Мироновна любит.
На другой день с утра Анна Мироновна зашла к Рубцовым. Конечно, ее заставили позавтракать и долго расспрашивали, как Витя, что говорят врачи и неужели его невозможно перевести поближе к дому. Анна Мироновна отвечала на все вопросы, стараясь как-нибудь ненароком не подать виду, что торопится.
Потом она мучительно долго ходила из магазина в магазин, разыскивая подарок Андрюшке. На прощание Хабаров сказал:
— Ты купи дело, а не какие-нибудь там панталончики с оборочками…
Дело? В представлении Хабарова это был, вероятно, набор слесарного инструмента или какой-нибудь электрический прибор для выпиливания, в крайнем случае — для выжигания. Все эти дельные вещи в магазинах имелись, но Анна Мироновна никак не решалась выбрать что-то определенное. Слесарный инструмент казался ей грубым и большим, а электрические приборы вызывали опасения — как бы не дернуло Андрюшку током, маленький ведь еще… В конце концов она решила купить пальто. Пальто если и не «дело» в Витином понимании, то, безусловно, вещь полезная, а не просто игрушка, которой Андрейка позабавляется день и бросит. Но такое пальто, как ей хотелось, сначала не попадалось, а потом она вдруг засомневалась в размере… Словом, на покупку подарка ушел весь день двадцать четвертого.
Вечером Анна Мироновна позвонила Алексею Алексеевичу, но не застала.
Заглянула на полчасика к Орловым и сама не заметила, как просидела у них допоздна.
Двадцать пятого Анна Мироновна сначала побывала у Рубцовых. Потом сговорилась в ближайший день-другой встретиться с Бородиным, долго и безуспешно разыскивала Рабиновича и, наконец, поехала к Андрюшке.
Пальто оказалось Андрюшке впору, но радости у него не вызвало.
— А папа говорил, что купит духовичку и научит стрелять…
— Что надо сказать? — строго перебила Андрюшку Кира. И он немедленно, как автомат, произнес:
— Спасибо, баба. Только у меня есть пальто синее и с пуговицами, как у матроса, а духовички нет. И папа давно обещал, я помню…
Кира была рада Анне Мироновне, она всегда приветливо встречала свекровь, но на этот раз держалась как-то настороженно. Не сразу, а когда Андрюшка убежал играть с соседским мальчиком, спросила:
— Ну как он?
— Сейчас лучше, а было худо. Теперь уже и садится, и ногами шевелит…
— А это надолго, Анна Мироновна?
— Что именно — надолго?
— Ну, я имею в виду, когда он сможет летать.
— Летать? Не знаю, я совсем не уверена, что он вообще сможет когда-нибудь летать… Дай бог, чтобы ходил нормально. У него очень тяжелые переломы, Кира, очень. Это я, как врач говорю.
— А что же он будет делать, если не сможет летать?
— Жить, — сказала Анна Мироновна. — Абсолютное большинство людей живут, не летая, и ничего…
