В авиацию я пришел еще в довоенное время, когда задача, обращенная к поколению, формулировалась так: летать выше всех, летать дальше всех, летать быстрее всех. И канонизированный Сталиным образ Валерия Чкалова, возведенный в ранг великого летчика нашего времени, способствовал принятию решения тысячами мальчишек — летать! А еще из Америки пришел подарок болгарского авиатора Асена Йорданова — его гениальная книга «ВАШИ КРЫЛЬЯ», адресованная юным романтикам Земли. Она стала нашим Евангелием.
И пусть никого не удивит название мною написанного — «14000 метров и выше». В ту пору это был потолок, к которому стремилось целое поколение, а достиг его первым Владимир Коккинаки.
Авиация — совершенно особенный мир. По мере сил и способностей я старался ввести в него читателя, строго соблюдая при этом лишь одно правило — ничего, кроме правды, и преследуя единственную цель: убедить — авиация лучший из миров, который дано прожить человеку.
Москва 2002 г.
Однажды у циркового артиста спросили: «Скажите, а по проволоке ходить страшно?» Он подумал и ответил: «Если взять центр тяжести в руки и не смотреть вниз, тогда не страшно».
Из разговора
Небо голубое, бесконечное и совершенно пустое.
С земли небо кажется ласковым и теплым, будто оно растворило в себе частицу пылающего, ослепительного солнца. Нужны очень острые глаза, чтобы разглядеть в сумасшедшей вышине этого прозрачного ничего раскинувшую неподвижные крылья птицу. Ястреб держится в небе на восходящем термике — теплом потоке воздуха.
Немигающий глаз птицы читает землю. Там, внизу, блестят холодные змеистые реки; темными неправильными многоугольниками смотрятся леса, разрезанные едва приметными ниточками просек и ниточками потолще и посветлее — шоссе; внизу сохнут желтые простыни зрелого хлеба и раскинулись зеленые-презеленые полотнища озимых; в мозаику города лепятся красные, белые, темно-серые, голубые квадратики и прямоугольники, над ними — траурные флаги дымов…
Между полями и городом косым крестом светлеет аэродром. По краю летного поля — пунктирные линейки из крестиков-самолетов. Самолетов много. Самолеты разные.
Вот за малышкой крестиком вспыхивает белое облачко. Вспыхивает и тает в молодой траве. Ты запустил двигатель. Ты не видишь ястреба, что бесшумно завис на высоте. Ты смотришь на часы. У тебя еще есть время; пока еще ты принадлежишь земле…
Контрольный облет нового двухсоттонного корабля был поручен летчику-испытателю Виктору Михайловичу Хабарову. Хабарову предстояло поднять машину в воздух и выполнить все, что до него уже делал ведущий испытатель, только в более сжатые сроки и в более высоком темпе. Хабаров должен был проверить корабль на скороподъемность; оценить маневренность и управляемость машины, снять характеристики на разных режимах полета; пройти сначала с одним выключенным двигателем, а потом и с двумя; оценить достоинства нового специального оборудования и убедиться в исправности обширнейшего навигационного хозяйства… Словом, программа полета была насыщенна — дай бог уложиться в положенное время.
Основные испытания вел Алексей Иванович Углов, вел долго, больше года. Работа прошла на редкость гладко, и Углов в своем заключении понаставил порядочно восклицательных знаков. Алексей Иванович охотно и обстоятельно расхваливал Хабарову новый корабль и, кажется, только один раз сбился с восторженно-оптимистического тона, когда Хабаров спросил:
— Ну ладно, Алексей Иванович, а хоть какие-нибудь недостатки в твоем ероплане просматриваются?
— Да как тебе сказать… Вот если б путевую устойчивость малость прибавить, а так — зверь-машина!..
В восемь часов пятнадцать минут Хабаров вырулил на чуть припорошенную свежим снежком, голубевшую под косыми лучами раннего солнца взлетную полосу.
Бортовой инженер Василий Акимович Болдин еще раз оглядел контрольные приборы и доложил:
— Инженер к взлету готов.
Следом откликнулся штурман Вадим Орлов:
— Штурман к взлету готов.
Радист Эдик Волокушин замешкался было, но Хабаров не успел спросить его, в чем дело, как Эдик тоже доложил:
— Радист к взлету готов.
И тогда Хабаров сказал командному пункту:
— Акробат, я — Гайка, к взлету готов.
— Гайка, я — Акробат, взлет разрешаю.
Летчик отпустил тормоза, и машина неохотно двинулась с места. Лениво набирая скорость, корабль побежал вдоль полосы.
Подъемная сила нарастала медленно. Колеса еще чертили по заснеженному бетону, а консоли уже потянулись вверх, напружинились, будто руки гимнаста, готовясь принять на себя все двести тонн веса.
Летчик приподнял нос самолета и ждал скорости отрыва.
Но прежде чем корабль повис на плоскостях, Хабаров почувствовал: что-то случилось. Почти неуловимый толчок, легкое содрогание не назвали ему опасности, только предупредили: «Берегись!» И тут же корабль отошел от бетона и осторожно полез вверх.
— Командир, — сказал штурман, — срезало правую тележку шасси.
Летчик подумал: «Этого не хватало», — и, стараясь произносить слова как можно спокойнее, спросил:
— По какому месту срезало?
— Как раз по стакану, командир. Начисто срезало!
Летчик поманил к себе инженера:
— Без колесной тележки стойка уберется, Акимыч?
— Должна убраться.
— Убирай шасси.
Инженер перевел кран уборки на подъем. Сначала погасли зеленые лампочки сигнализации, потом вспыхнули красные — шасси убралось.
Летчик уходил на заданную высоту. Земле он доложил о случившемся и сообщил, что пока намерен выполнять основное задание, а экипажу сказал:
— Работаем по основной программе.
Машина тянулась на заданную высоту. Хабаров пилотировал корабль точными, аккуратными движениями и думал. Следовало принять решение. Какое? Этого он пока еще не знал, но время было, и Хабаров не спешил. На заданной высоте экипаж приступил к испытаниям.
Тем временем на аэродром приехал Генеральный конструктор Вадим Сергеевич Севс, примчались его заместители и помощники, несколько позже прибыл заместитель министра. Все собрались в кабинете начальника летной части.
— Докладывайте, — сказал заместитель министра, ни к кому персонально не обращаясь.
— Насколько можно судить по данным внешнего осмотра тележки, причина поломки — технологический дефект литья…
— С этим у вас еще будет время разобраться, — сказал заместитель министра, — виноватых найти успеете и оправдательные документы сочинить тоже успеете. Тут я за вас спокоен. Что дальше будем делать?
— Я полагаю, — сказал Генеральный, — что сажать их придется на фюзеляж. С точки зрения безопасности это наиболее надежное решение.
— Машина, конечно, выйдет из строя по крайней мере на полгода, но что делать? — сказал кто-то из инженеров Севса.
— А экипаж вы хотите оставить на борту? — спросил начлет.
— Вадим Сергеевич, а может быть, все-таки приземлять их на одну основную тележку и переднюю ногу?
— Сесть они сядут. А потом? Потом стойка без колес ткнется на скорости в землю, машину развернет, и… собирай кости…
— Это надо еще посчитать…
Инженеры заспорили.
Заместитель министра спросил у начлета:
— Где сейчас Хабаров и что они делают?
Начлет показал на карте район нахождения самолета и сказал, что, судя по радиодонесениям, Хабаров выполняет основное задание и пока все идет хорошо.
— Сколько они в полете?
— Два часа сорок.
Действительно, пока все шло хорошо. Корабль летел за облаками. Самописцы регистрировали режим за режимом. Штурман опробовал почти все навигационное хозяйство и теперь пеленговался по широковещательным станциям. Радист принимал очередную сводку погоды. Бортинженер фиксировал показания контрольных приборов. Хабаров включил автопилот и, откинувшись на спинку сиденья, опустив руки на колени, думал.
Он знал, что, посадив машину на фюзеляж, не выпуская шасси, непременно выведет корабль из строя. Выведет надолго.
Сажать корабль с выпущенным шасси… Он отчетливо представил себе, как теряется скорость на пробеге, как чертит по бетону стойка, высекая искры, как она, словно плуг, врезается в землю… Может, конечно, и обломиться раньше, чем корабль развернет, но кто поручится, что обломится?..
Летчик поглядел за борт. Сизые, тяжелые облака висели чуть ниже. Разрывов в облаках почти не было.
Хабаров позвал инженера.
