На тот миг, когда я затаил дыхание, были только удары моего сердца и эта изумительная, волшебная мелодия. Сломался драчливый смычок заведующего, улетучились все «до, ре, ми», звучала вселенная, звучала душа. Жаркое половодье окатывало мое лицо, стекая с подбородка на блузу. Я вскинул руки, словно охватывая что-то. Но руки опали. Ничего нельзя было обрести, совершенно ничего…
Единую каплю из источника.
«Зимушка, зимушка, милая матушка…» Но в Царникаве зима скорей напоминала сурового дядюшку — вроде заведующего школой, с морозно белой, накрахмаленной манишкой, с коротким ежиком волос и строгим лицом, с вечным посулом «задать взбучку». И «задавала» эта зима — будто белыми сыромятными плетями била через дюны, по руслу Гауи, по отмелям, по ольховым джунглям, заколам и птичьему щебету: заставляя все цепенеть, заточая все в сугробы, заставляя все заглохнуть. Один только ветер выл в этом ледяном саду, сковывающем оконные стекла. Но мне не холодно, не то что в чердачной комнате Конюшенного дома. Классное помещение тепло натоплено, над моей головой щедро льет яркий свет подвешенная под потолком керосиновая лампа. Остальные или толпятся в кухне, или в спальной комнате наверху. Я нарочно выбрал пустой класс. Я читаю о похождениях Тома Сойера. Входит учительница, приветливо улыбается, потом вдруг хмурится. Только что после обеда она дала мне эту книгу и теперь видит, что я уже перевалил за половину; ясно, что, как нынче говорят, пропускает «тягомотину», в то время говорили — «душеспасительное». Я виновато признаюсь, что задания на завтра не приготовлены — но как-нибудь выпутаюсь, авось заведующий не вызовет, а если вызовет, то пусть побранится.
Но учительница говорит о совсем ином:
— Нехорошо, что ты читаешь книгу с середины, надо с самого начала.
— Я с первой страницы начал.
Я все не понимаю, о чем она.
Лицо у учительницы делается такое же, как у заведующего, когда он сказал: «Экий ты балбес» — и перевел меня в подготовительный класс.
— Значит, ты не читаешь, а листаешь страницы. Так ты никогда не научишься читать, ничего не запомнишь.
Вместо ответа я пересказываю содержание книги, выделяю особо яркие абзацы и выражения. Я загораюсь и начинаю говорить все быстрее, учительнице трудно улавливать мои слова, но презрение на ее лице сменяется каким-то недоверием.
— Ты первый раз читаешь эту книгу?
Ей-богу, первый раз. Правда, добавляю я, интересные читаю по нескольку раз. Это какие же? Я называю кое-какие, в том числе унаследованные от Мирзды учебники по истории и географии. Выражение лица учительницы становится совсем непонятным. Наказав, что я должен хорошо готовить задания, она уходит.
Разумеется, я читал дальше, не думая ни о каких заданиях. Чрезмерное старание до добра не доводит… И получилось очень даже хорошо — на другой день заведующий куда-то уехал и всю школу согнали в один старший класс.
Урок истории. Вызванный мальчишка бекает-мекает, так и не может ничего толкового рассказать о редукции помещичьих имений при шведах. Я горжусь про себя — эх, вот бы учительница меня вызвала! Из развалин восстает Царникавское имение — Царникау, — в обитом белым шелком зале идет совещание держателей имения: белые пудреные парики, бархатные кафтаны, злые лица. Король в Стокгольме подверг сомнению их завоеванные предками, их священные права! Соль земли — бароны! Как они проезжают шестерней по усаженной липами дороге в имение — пыль клубится, сверкает лак карет, высокомерный взгляд скользит по согнувшимся в три погибели крепостным. Дворец высится тяжелыми стенами, колоннами и колоннадами, гранитными львами. А где-то в лесной излучине припали к земле крестьянские хижины с замшелыми соломенными крышами. Дым выходит в незастекленные оконца, тощая ржаная нива на месте недавней вырубки, но ярко цветут васильки, ночью из заросших рогозом топей доносится буханье выпи, С первыми петухами сиротка на мельне заставляет звенеть жернова и песню:
От господ одна работа,
Никакого отдыха.
Этого не слышат там — в имении, в пышном зале; там сверкает гладкий паркет, дамские шелка и бриллианты, ордена и мундиры, шпаги и вельможный гнев. Петр Великий прорубает окно в Европу — летят искры и обломки кирпича, в пробитый проем врывается гул волн, порыв ветра, донесшийся сюда дыханием морских далей. На воде тяжело колышутся транспортные шлюпки шведского королевского флота с солдатами Карла XII. Король первым выскакивает на песчаную мель и, бредя к берегу в клубах выстрелов, удивляется: «Что это за пчелы с таким страхом разжужжались вокруг?» Последний викинг! Он представляет историю рыцарским турниром, где все решает клинок. Мужицкие лачуги становятся добычей разорителей — зловещее пламя еженощно вместе с криками убиваемых детей и слезами замученных женщин вздымается к престолу всевышнего. Иисусе, спаси, где ты? Господи, твердыня наша и оплот! От Финского залива до берегов Даугавы проносится похвальба Шереметева: «В Лифляндии больше нечего грабить!» С мужиками не считаются власть имущие — дворяне в париках, рыцарственные и жестокосердные короли и цари.
Неожиданно я замечаю, что учительница следит за мной. Я краснею, съеживаюсь и утыкаюсь в свою тетрадь. Нет, если она и разрешит мне ответить, я все равно не смогу ничего сказать. Только осрамлюсь перед всеми.
Может быть, учительница сказала что-то заведующему? Он как-то опять проявил интерес к моим домашним работам, особенно к сочинениям на заданную тему.
— Это же поросячья мазня, а не буквы! — воскликнул он и, словно вынося окончательный приговор, заключил: — Ни темы никакой нет, ни сочинения.
Школьники и их родители в таких случаях винят поверхностный подход учителей, их бездушность и прочее. Но ради истины следует признать, что на месте заведующего я бы произнес то же самое. Мое письмо всегда было неразборчивым, а к сочинениям я всегда относился как к самому неприятному заданию.
Спустя двенадцать лет высказался и преподаватель гимназии. У него было обыкновение отпускать язвительные замечания об ученических сочинениях. Некоторых впечатлительных девиц он доводил этими замечаниями до слез. Обо мне он отозвался только однажды — в начале учебного года; взял мою тетрадь двумя пальцами, будто какую-то гадость, и сказал:
— А об этом и говорить не стоит! Ничего толкового не написал и никогда не напишет!
Святая истина. На заданную тему и по заданным указаниям я никогда не мог, да и не хотел писать.
В школе я ни с кем не дружил, хотя и держался чаще с сыном заведующего Айгаром. Вернее будет сказать, что Айгар держался подле меня, я как-то с этим свыкся, и наконец мы даже стали выглядеть приятелями. У Айгара был красивый перочинный нож, ручка которого напоминала блестящую рыбу, были даже коньки и еще много всякого, каждая вещь — подлинное сокровище, предмет вожделений любого мальчишки. У меня никогда ничего подобного не было, я мог только вздыхать об этом. Айгар был не жадный, давал подержать свои сокровища, нож разрешал открывать и закрывать, даже подарил золотое перо из трех имевшихся у него — перо действительно было золотого цвета, но когда оно заржавело, я усомнился в благородности металла. Айгар утверждал, что, наверное, только позолоченное, но все же большой ценности, потому что отец заплатил какую-то уйму латов.
Айгар учился в первом классе, вероятно, успешнее меня — в подготовительный его обратно не пересаживали, только как-то отец исключил из школы на две недели. Произошло это в начале второго года учения. Айгар все крутил у мальчишек перед носом золотыми и серебряными кирпичиками акварельных красок, мы впервые видели такое богатство, в наших коробочках ничего подобного не было; все восторгались, кое-кто осведомлялся, нельзя ли на следующем уроке рисования попользоваться Айгаровым богатством. Я совестился просить, видимо считая это зазорным, но Айгар сам предложил:
— Вместе будем красить!
Дежурный позвонил на урок. В этом году второклассники сидели в нашем помещении, но на уроки немецкого языка переходили в другой класс. Вошла учительница, но Айгар все еще хвастал своими изумительными красками и учительницу ничуть не слушал. Та терпеливо одернула хвастуна раз, другой, третий, наконец, рассердилась:
— Ты, Айгар, разболтался, как базарный торгаш.
Айгар довольно громко пробубнил:
— Сами вы базарная торговка.
Учительница вспыхнула и направила Айгара к отцу на «покаяние».
В классе Айгар больше не появился, и дальнейшего хода событий мы не видели, зато под вечер услышали страшные вопли — они доносились из задней комнаты квартиры заведующего и ничуть не напоминали обычный голос Айгара.
— Старикан престолонаследника дерет! — произнес Паюпов Эрнест, а я подумал, что иногда не так уж плохо, если нет отца, у которого такой суровый нрав и тяжелая рука. Но розги и строгость были хорошо знакомы и мне.
