Сказал это и пополз в лес, прополз мимо Марии, будто не заметил ее. Лишь в чащобе встал во весь рост, достал из кармана кисет. Тут к нему и подошел Юрка, спросил:
— Слышь, а как с приказом? Неужто не выполнишь?
— Между прочим, в приказе точно не указано, где нам нападать на карателей. Там говорится: «Следовать в район станции Выселки, где и…» Мы не дураки, не полезем туда, где приготовились встретить нас, — сказал, словно отрезал, Каргин.
3
К ночи вызвездило, и мороз стал назойливо пощипывать уши. Сейчас бы хоть на пару минут подбежать к костру, протянуть над огнем руки, однако Каргин категорически запретил не только костры жечь, но даже и курить открыто: сменив позицию, рота уже залегла вдоль железнодорожного полотна; на самой кромке вырубки, за поваленными деревьями, как за баррикадой, залегла. И подрывники Григория уже сползали к насыпи, так умело мины заложили и следы свои замаскировали, что дважды фашистский патруль проходил по путям, проверяя, все ли в порядке, и, ничего подозрительного не заметив, прошел дальше.
Единственное, что разрешил Каргин, — поочередно уползать в лес и там бегать, прыгать или бороться друг с другом; только так все это делать, чтобы он, командир роты, малейшего шума не уловил!
Трижды за ночь с запада проходили поезда. И каждый раз бойцы роты замирали на своих местах, минеры — хватались за ключ подрывной машинки, но платформы и вагоны с самыми различными грузами проносились мимо, а эшелона с карателями все не было.
Каргин и сам не мог понять, как это так получилось, но Мария оказалась рядом с ним. Не в двух или трех метрах от него, а настолько близко, что ее дыхание инеем оседало на его полушубке. Странно, однако сейчас ему было даже приятно, что она вот тут, с ним, а не среди партизан.
Мария достала из-за пазухи здоровенный ломоть хлеба — чуть не во весь каравай — и протянула его Каргину. Хлеб был мягкий, теплый, и он сжевал его мигом. Тогда она протянула второй ломоть. Теперь он отвел ее руку, сказал внешне строго:
— Сама ешь… Небось замерзла?
Она помотала головой, дескать, нет, я не замерзла, и с такой жадностью набросилась на хлеб, что ему стало жаль ее.
Доев свой ломоть хлеба, она ойкнула, снова полезла за пазуху, достала оттуда флягу и протянула ее Каргину:
— Совсем забыла. Брусничный взвар. С сахаром!
Какое-то время посидели молча, касаясь друг друга плечами. А вокруг толпились мохнатые ели и голые березы. И еще было полное безмолвие. Будто они совсем одни в этом заснеженном лесу.
— И чего ты, Марья, за меня цепляешься? — наконец спросил Каргин, спросил спокойно, без намека на раздражение или недовольство.
Она промолчала.
— Тебе разве такой мужик, как я, надобен? Конечно, я не старик. Ежели по годам прикидывать, они вроде бы даже очень подходящие для женитьбы. Только я человек сухой, можно сказать, хмурый. А ты… Тебе бы в силу твоего характера и сейчас песни играть, плясать до зари.
Не укором, а лаской прозвучали эти слова. Каргин почувствовал это и, чтобы она не подумала ненужного, продолжал уже нарочно грубо:
— Конечно, наше мужицкое дело простое… Это бабе дите в себе носить, ей рожать, ей и дальше с ним маяться. Кроме того, разве сейчас время семью заводить? Конечно, можно и без дите. Только какая же это семья, если она корней в жизнь не пускает? И убить меня в любой момент могут…
Он ждал, что тут Мария обязательно начнет разуверять его: мол, не всех на войне убивают, мол, тебя-то, — чует мое сердце, — минет такая участь. Но она промолчала. И опять сидели молча, втянув головы в воротники. Пока Мария вдруг не толкнула его плечом.
— Ты чего? — удивился Каргин.
В ответ Мария еще раз толкнула его, теперь уже сильнее. Тогда он понял, что она замерзла, что эти толчки — приглашение к игре. И ответно толкнул ее, в душе боясь, чтобы этот толчок не оказался очень сильным.
Когда стало жарко, когда в заснеженном лесу вроде бы потеплело, он как-то непроизвольно распахнул полушубок и в эту теплынь, к самому своему сердцу, привлек ее — покорную, согласную на все.
Он же, спохватившись, осторожно и отстранил ее. Она безропотно приняла и это. А минут через пять сказала, вновь усаживаясь рядом с ним:
— Самое большое бабье счастье — ребенка под сердцем носить. От того человека, который ей люб…
Только утром, когда поднявшееся солнце подпалило снег, появился эшелон, которого ждали со вчерашнего дня. Сначала прошла дрезина с охраной. Прошла неспешно. И солдаты, сидевшие в ней, внимательно вглядывались в каждую рельсину, в каждую шпалу.
Потом появился паровоз, который толкал перед собой две платформы с песком. Он тоже шел медленно, словно на ощупь.
Зато состав с карателями бойко стучал колесами, он не ждал беды, и поэтому паровоз, не сбавив скорости, нырнул в кусты, когда взрыв вдруг разметал перед ним рельсы. И два вагона, бежавшие сразу за паровозом, тоже ушли под откос, а следующие вздыбились, полезли друг на друга. Треск ломающегося дерева, скрежет железа, вопли…
— Огонь! — скомандовал Каргин.
И сразу автоматы, винтовки, три миномета, все ручные и станковые пулеметы ударили по вагонам — и по тем, которые показывали серому небу свои колеса, и по тем, которые корчились на насыпи. Дружно ударила рота огнем. И все равно многие фашистские солдаты повыпрыгивали из вагонов, улеглись за их обломками и между рельсов и оттуда повели ответный огонь. Правда, он был почти безвреден — деревья завала надежно защищали партизан от пуль, — зато не давал возможности приблизиться к насыпи на бросок гранаты.
Минут пятнадцать партизаны били по фашистам, кое-кто из самых горячих попробовал все же приблизиться к ним, но тут же упал, прижатый вражеским огнем.
Каргин каким-то внутренним чутьем уловил, что пора отходить, что даже малейшее промедление может оказаться пагубным, и скомандовал:
— Начать отход!
Эта команда, повторенная несколькими голосами, пролетела вдоль партизанской цепи.
Отходили повзводно, прикрываясь огнем, и поэтому почти без потерь; партизаны были уже километрах в двух от железнодорожного полотна, а сзади все еще бесновались фашистские автоматы. Злобно, временами — истерично.
Благополучно дошли до обоза, радостно повалились в сани. Тут к Каргину и подошел Григорий, сказал, отводя глаза в сторону, словно чувствуя за собой вину:
— Как ты и велел, мы всю ночь их не трогали, чтобы раньше времени шума не поднять. Разреши еще на одни сутки здесь задержаться?
— Что там, в тех кучах? — спросил Каргин.
— По бочке бензина в каждой и другая пакость… Так можно остаться или нет?
— И думать не моги: знаешь, сколько туда через час войск стянут?
Сказал это Каргин, убедился, что Мария уже обосновалась в соседних санях, и сам повалился на сено, которое манило, обещало отдых.
Застоявшаяся лошадь с места пошла резвой рысью.
4
У самого окна хаты чуть покачивается тоненькая веточка березы; на ней набухли почки. Старший лейтенант Пилипчук иногда косит на нее недобрым глазом. И не потому, что он не любил весны. Даже наоборот, ему дороги и первая мурава, ложащаяся на еще недавно такую голую и неприглядную землю, и самозабвенное пение не только соловьев, но и вообще всех пичуг, гнездящихся в лесах. Очень многое он любил. И будь его воля — он сейчас скорее всего бродил бы по оживающему лесу…
Но нельзя начальнику штаба бригады даже на часок вырваться на волю: дела — чтобы черт их забодал! — одолели.
Чтобы черт их забодал — это так, к слову. Если же говорить честно, то он даже доволен, что работы так много, что почти все дела срочные да неотложные.
Как только бригада установила постоянную связь с Большой землей, так и появились срочные дела, теперь Большая земля то и дело приказывает: разведайте то-то, уточните это; спланируйте такую-то операцию в такие-то сроки и с таким расчетом, чтобы…
Особенно же много хлопот с донесениями, которые теперь ежедневно поступают буквально из всех рот бригады и от разведчиков, шныряющих на десятки и даже сотни километров вокруг. Тут и сообщения о том, что из такой-то деревни всю молодежь гитлеровцы угнали на работу в Германию, такое-то село начисто ограбили, а в деревне Хворостово во время церковной службы заперли всех молящихся в церкви и сожгли живьем; и подробнейшая информация о поездах, прошедших за сутки через такую-то станцию, и другие сведения о фашистских частях; встречаются, конечно, и торопливые скороговорки о старосте или другом предателе, которого надо обязательно покарать.
Все эти сведения старший лейтенант Пилипчук обязан просмотреть, отфильтровать дельное от чепухи, первоочередное от второстепенного. Потом, основательно обдумав и суммировав, еще раз просмотреть все материалы и отбросить то, без чего можно обойтись, и передать сводку в Москву, чтобы там, проанализировав все, смогли сделать правильные выводы.
