И все они, быть может, впервые за пять-шесть лег войны могли спокойно полюбоваться раскинувшейся перед, ними долиной, на дне которой виднелись такие мирные, тихие загончики для скота, окруженные плетнями из прутьев и кое-где окаймленные плакучими ивами и талом, единственными деревьями, растущими высоко в горах.
— Ну так что же? — спросил соскочивший на плоский камень комиссар. — Роздых, что ли?
С камня поднялся в почтительном приветствии Мерген.
— Здоровья вам, Алексей-ага. Рад свидеться.
— О, дядя Мерген, здравствуйте! Как дела? Где этот бек Матчинский?
— Не ходите дальше, Алеша!
— Что, дядя Мерген, стреляют? Засада?
— Не идите... из ущелья несет запахом могилы. Золоторассыпающий Зарафшан провалился в пропасть. Через нее хода нет. Нет даже вот хоть такого мостика «сиръот», чтобы перешагнуть через бездну ада. Не спрашивай о беке, не спрашивай о Халбуте. Они создавали сами себе собственных дьяволов, и вот они теперь в лапах сатаны.
— Но что все-таки с беком... с Халбутой?
— Смотрите сами, Алексей-ага, — Мерген потянул комиссара к самому краю головокружительного обрыва, в глубине которого клубились голубые туманы. — Глядите! Глядите! Глаза мои видят черноту утесов и белизну сугробов. Уши мои слышат шум реки. Я вижу над ущельем воронье, слетающееся со всех сторон. А вон-вон уже машут крыльями стервятники, грифы... Что им туман и вьюга, когда пахнет мертвечиной!.. Но ошибаетесь, стервятники, добыча эта, мертвечина, под пластами снега, не достанете, не раскопаете. Ждите весны...
— О чем вы, дядя Мерген?
— О, аллах акбар! Где же слава беков и шахов? Где священные тюрбаны, горой высящиеся на их головах? Где мечи, блистающие в руках могущества? А вот эта слабая рука дехканина подтолкнула... — Мерген вытянул свою темную заскорузлую руку, сжал и разжал пальцы, растрескавшиеся от мороза, — и подтолкнула камень... один камень. Это он виноват, что потом случилось. Сдвинулся камень и — все величие Матчинского царства ухнуло в небытие. Были беки, курбаши, аскеры — и нет их!
— Может ли это быть? Говорили, что их больше двух тысяч, — не верил своим ушам комиссар.
Он растерянно вглядывался в туман и мглу, уже совсем затянувшие долину. И ему казалось, что вот-вот оттуда возникнут черные силуэты аскеров Селим-паши и барашковые шапки йигитов Халбуты. Возникнут, откроют бешеную пальбу по их малочисленной группе передовых разведчиков, огромной толпой полезут врукопашную. Разве можно представить, что за какие-нибудь минуты оказалась стерта с лица земли целая армия?
Вытирая носовым платком лицо, мокрое от прилипающих снежинок, комиссар Алексей-ага колебался. Он уважал Мергена — с детства тот был для него родным дядей и первым учителем, — чтобы заподозрить его в пустом бахвальстве. Дядя Мерген никогда не лгал. Но как могло уложиться в мозгу такое? Каких размеров должна была быть лавина, чтобы похоронить под снегом и камнями тысячи людей, коней, караван вьючных животных? Комиссар еще утром наблюдал за движением по склонам гор черной змеей остатков воинства Халбуты в направлении к верховьям Зарафшана на перевал, ведущий в Каратегин, и страстно жалел, что нет такой силы, нет таких могучих крыльев, которые перенесли бы его бойцов на перевал, чтобы закрыть путь отступающей банде. И он сожалел, что бек и его приближенные избежали суда и должного возмездия за все зверства, учиненные ими за эти годы в горной стране.
Сердце до боли сжалось, когда он подумал, что ведь, по всей вероятности, и Наргис может быть где-то в караване отступавшей банды. Комиссар точно не знал. Но какие-то неясные намеки на то, что ее схватили, проскальзывали в разговорах горцев. Алексей Иванович отогнал горькие мысли. Он рвался вперед, к месту катастрофы, и мысленно метался, продолжать ли рекогносцировку или ждать подхода растянувшихся по заснеженным горам эскадронов. Они —он знал—двигались медленно, задерживаясь на оврингах из-за того, что кони были не горные, а равнинные, подкованные, а подковы так опасно скользят на наледях обрывов.
Раздумья, раздумья, а надо что-то решать...
И тут из клубов ватного тумана неожиданно вынырнули черными силуэтами вооруженные люди, пешие, ведущие на поводу вьючных ослов.
«Что это?»
— Стой! Кто идет?
Еще минута — и мергеновские охотники лязгнули затворами. Но никто, к счастью, не успел выстрелить.
— Опустите винтовки! Стойте! Свои. Разрешите, товарищ комиссар, доложить: связь установлена.
— Да это Матраков! Вы что же подставляете себя под пули?.. Вас и не узнать — Дед Мороз какой-то...
И вправду... Матраков весь был покрыт белым инеем, а усы и бородка представляли собой комки снега, из середины которых вырывались струйки пара и дыма.
Выхватив изо рта окурок и бросив его, Матраков доложил:
— Так точно! Комвзвода связист Матраков. Тянем связь. На перевале установлен пост. Связь работает, — он вытащил из-за пазухи тулупчика трубку и, приложив к уху, закричал:
— Аллье! Я квадрат... я квадрат... Слышу, докладывай. Что? Что? Тихо? Метет?.. Руки зябнут?.. И у нас стынет. Ничего. Валяйте в оба. В случае чего звони, я с аппаратом... Да здесь басмачей нет. Всех придавило. Что? Лавиной придавило. Амба! Ну хватит. Клади. С тылу у тебя теперь Красная Армия... Алльё! Красная Армия со спины, а смотри в оба вперед... Бывай!
— Как вам, Матраков, удалось пройти на перевал и успешно выполнить задание?
— Да мы через гору, в обход. С вечера пошли. А на рассвете уже были там. Установили линию связи через самоё вершину. Вот они помогли, — он посмотрел на Мергена.—Остались на гребне нас поддерживать, а мы бегом — до перевала. Там заняли позицию. Только суньтесь...
— А обратно? Вы же обратно шли по тропе. А там— басмачи...
— Тропки нет. Армии злыдней нет. Сугроб в миллион пудов... Обвал свел всех в реку. Теперь все под снегом и льдом—и люди, и оружье... Сколько винтовок!
— И ничего живого не видели?
— Нет, не видно ни живых, ни мертвых. Да ежели бы сами вы, товарищ комиссар, видели... Туча черная с горы свалилась. Снегу дополна, метели до небес... А когда шум, грохот стихли — под перевалом равнина снежная... и ни души, ни стона, ни звука. Страшно, но хорошо: войне—конец. Вот и все. Разрешите курить?
Он, Матраков, был преисполнен важности. Он выполнял задания командования дотошно и исполнительно. Деловитый, смелый, осторожный, рассчитывающий каждый свой шаг, он был прекрасным связистом и мог под носом у басмачей протянуть связь, передать по проводам важные, необходимые сведения. И ни разу он не попался. Выходил сухим из воды, и, по его любимому выражению, «с цветочком в улыбающихся губах».
Вот и сейчас, измученный, с подвязанной раненой рукой, смотрел молодцом и рассказывал о своих делах.
Молчавший до сих пор Мерген заговорил:
— Молодец, Вася, хорошо по горам ходит... А я скажу, Алеша-сынок, что правильно все говорит. Врага было как саранчи... Тучу саранчи туча снега задавила.
— Ужасно, — думал вслух комиссар, — столько народу погибло! Пойдем посмотрим: может, кто жив.
— Никого там не осталось. Над ними снег сто сажень толщиной, камни, лед.
— Мы уже поверху тропку протоптали, — проговорил тихо Матраков. — Снег утоптали.
— Никто не кричал, не звал на помощь?
— Нет, ни звука.
— Горы не выпускают из своих объятий... Бек оскорбил горы злодейством — и горы не простили. Нет бека, нет Халбуты, нет кровососов-басмачей... Вот что сделали эти руки... наши руки — руки судьбы.
Собственно говоря, из рассказов связиста Матракова и Мергена удалось восстановить картину происшедшего.
Гей, деспот,
ты суетишься, напрягаешься,
строишь дворец власти,
А мир — текучая вода.
К моменту, когда передовые части пехоты в лаптях спускались неудержимым потоком к Обурдону, что стоит в глубокой долине Зарафшана, ненависть матчинцев к захватчикам-басмачам перехлестывала через край. Все горцы поднялись как один: и батраки, и охотники на кииков, и безусые юноши, и старухи, и молодые горянки, возненавидевшие навязанный завоевателями чачван и гаремные порядки. Все схватились за ножи и дреколье. Бек матчинский, «фазаний петух», вообразивший себя соколом, и его надменные присные немедленно взобрались на лошадей и погнали вовсю, насколько позволяли лед и снег на тропах и оврингах. За ними устремилась вся разнородная рать, вся «армия ислама» в верховья Зарафшана к спасительным перевалам.
Все медленнее двигалась вереница басмачей, все гуще становились тучи, ползшие над тропой.
Казалось бы, бойцы Красной Армии были не в лучшем положении. И туман, и бездорожье, и лед, и шаткие овринги — все было у них такое же, как и у преследуемых.
