— Аллюр три креста, — шепотом сказал Зарицкий водителю.
Но только они вырулили с полевой дороги на большак, как налетели «юнкерсы». Идущие впереди автомобили и повозки тут же остановились, шоферы и повозочные кинулись в глубокие кюветы, через которые не мог перемахнуть даже «штейер», не говоря уж об автобусе, в котором ехали другие офицеры штаба. Зарицкий крепко выругался, поняв, что угодили в ловушку, — ни вперед, ни назад. Как ему не хотелось брать с собой Веру…
Они отбежали подальше от затора.
— Ложись! — крикнул Зарицкий, увидев глубокую зияющую воронку в полсотне метров от дороги.
Немчик первый с разгона бросился на дно воронки, Зарицкий лег подле Веры, не спуская глаз с длинной вереницы самолетов.
«Юнкерсы-88» тем временем развернулись для начального захода и пошли друг за другом, совершенно безнаказанно, вдоль тракта. Череда бомбовых ударов оглушила, еще плотнее прижала людей к спасительной земле. Жаркие взрывные волны сшибались над колонной повозок и машин, перекатывались через воронку, в которой лежали Вера, Зарицкий, Акопян и пленный немец. Все наглея, «юнкерсы» начали второй заход. Майор напряженно следил за ними, мучаясь от бессильной ярости, которую он всегда испытывал под бомбежкой. Одна из бомб рванула почти рядом. Магниевая вспышка сильнее солнца полоснула по глазам, комья земли посыпались в воронку. Но, к счастью, пронесло: тяжелые осколки с разбойным свистом пролетели над головой:
— Костя…
— Что? — Зарицкий быстро взглянул на Веру.
— Когда они там кончат?
— Потерпи немножко, скоро.
Она лежала, бледная, с закрытыми глазами. А Жора Акопян храбрился, он даже показал майору кивком на пленного фельдфебеля, который, как упал ничком, так ни разу не пошевельнулся.
Третий заход «юнкерсов» был слабее первых двух. Зарицкий встал. Тут же вскочил и Жора. На большаке горело две машины, валялось несколько разбитых бричек. Тоскливо ржали, призывая людей на помощь, раненые лошади. Со всех сторон к дороге шли, поглядывая в небо, хмурые солдаты. Вера тоже встала, начала отряхиваться. Жора ткнул немца автоматом.
— А ну, вояка, поднимайся!
И в это время низко над холмами надвинулся из-за Дуная другой косяк. Он явно шел на смену тем, что отбомбились. Среди «юнкерсов» Зарицкий различил и «фокке-вульфы», летевшие чуть повыше, вторым ярусом. Люди снова бросились от дороги в поле, — благо, воронок стало еще больше.
— Да когда же все это кончится? — простонала Вера.
— Ничего, не бойся, — сказал Константин. Он понимал, что Вера боялась не за себя, а за ту новую, таинственную жизнь, которая с недавних пор теплилась в ней. Она стала в последнее время до того осторожной, что была теперь вовсе не похожа на разведчицу, ходившую когда-то с бывалыми ребятами в ночной свободный поиск.
Там, в голове колонны, сызнова начали рваться бомбы. Железный грохочущий обвал был уже совсем рядом, когда Зарицкий уловил, как от головного «юнкерса» отделилось мгновенно, по секундам, нарастающее многоточие — под самым опасным для них углом падения.
Оглушенный свистом бомб, он успел еще прикрыть собой всю сжавшуюся в комочек Веру.
Грохнуло так сильно, что и дно воронки качнулось под ними и осело. Зарицкий чуть не задохнулся в едком густом дыму, которым до краев наполнилась воронка. Но, значит жив, если чувствует во рту ежевичную кислинку горелого металла.
Он осторожно отодвинулся от Веры, довольный, что вовремя защитил ее. И тут он увидел на Верином виске алую каплю крови: она искрилась, дрожала в светлых волосах, как переспевшая под солнцем костяника в ковылке.
— Верочка!.. — громким шепотом позвал он ее и приподнял за плечи, слегка встряхивая, требуя ответа.
Белокурая головка Веры свесилась на грудь, и вся она обмякла в его руках. Тогда он припал к ней, близко вглядываясь в ничтожно малую ранку среди волос. Эта спелая костяника — капля крови — скатилась по ее щеке, упала наземь.
— Вера, Верочка!.. — все звал и звал Зарицкий, не веря, не смея верить, что ока уже мертва.
Акопян бросился к нему на помощь. Но Костя схватил Жорин автомат, одним махом выскочил на бровку трижды проклятой воронки и дал очередь по самолету, который, снизившись, опять летел на них.
«Юнкерсы» и «фокке-вульфы» теперь бомбили врассыпную, с разных п о т о л к о в. Они кружились над всей дорогой, то взмывая в поднебесье, то резко падая в пике. А он, Зарицкий, один стоял сейчас в этом весеннем поле, среди гула и грохота бомбежки, и стрелял, стрелял из автомата, пока не кончились патроны. Когда же они кончились, он грузно, в изнеможении опустился на глинистую бровку и заплакал, не стыдясь ни пленного, ни Жоры.
Где-то высоко над ним все еще вились, натужно гудя моторами на виражах, одиночные «фокке-вульфы», еще ахали редкие разрывы в отдалении, а он сидел ссутулясь над мертвой Верой и трудно, с усилием глотал горькие мужские слезы.
— Хальт, хальт!.. — услышал он сбоку от себя.
Оглянулся, Жора Акопян, вскинув трофейный парабеллум, медленно целился в пленного. Тот в диком, животном страхе пятился к воронке и закрывал ладонями то грудь, то голову. Он был сейчас таким жалким, этот молодой, тщедушный немчик, наверное, ровесник Веры, он так цеплялся за свою, едва начатую жизнь, что Зарицкий поспешно отвернулся.
— Не надо, Жора.
— Нет, пусть уж будет до конца — кровь за кровь!
— Я сказал, оставь.
И немчик понял, что спасен майором, он упал ему в ноги, бессвязно бормоча: «данке», «данке шейн», «данке»…
Самолеты улетели. На дороге солдаты растаскивали повозки, на скорую руку перепрягали уцелевших лошадей, собирались артелями у сожженных грузовиков, чтобы сообща опрокинуть их в кюветы.
Константин поднял голову. Утреннее мартовское небо, затянутое на западе бело-черными дымами, тут, над большаком, в тылу, по-прежнему синело бездонной, глубиной. И как и час назад, над головой журчали, пели жаворонки, пользуясь наступившей тишиной. Он так ясно услышал их, что острая боль толкнула его в грудь. Куда? Куда теперь? Вперед или назад? Лучше вперед, к Дунаю, где Вера будет на виду у всех: у пешеходов, у проезжих, у плывущих на пароходе по реке.
Любимое стойбище немецких «тигров», и «пантер» — озеро Балатон — осталось позади.
Сто дней и сто ночей шли беспрерывные бои на берегах этого живописного курортного озера, о котором солдаты говорили: «В тихом омуте всегда черти водятся». Последние десять дней, с 16 по 26 марта, войска Третьего Украинского фронта пытались окружить противника и полностью разгромить его. Но для этого не хватило мехбригад, которые нужны были на главном — Берлинском направлении. И все же толбухинская «мельница на Балатоне» за три с лишним месяца перемолола столько немецкой техники, что противник уже не мог теперь надолго сдержать натиск советских армий ни у стен Вены, ни у стен Берлина.
Началось глубокое преследование врага, поспешно отступающего к Австрийским Альпам. Штаб Толбухина только что, во второй раз, сменил командный пункт, и маршал сразу отправился в девятую глаголевскую армию. Он был в отличном расположении духа. Старая контузия оставила его в покое. (Давно замечено, что старые раны не ноют в такое время, когда дело спорится.)
На развилке полевых дорог Толбухин велел шоферу остановиться. Он вышел из автомобиля, чтобы малость поразмяться. Кругом, куда ни глянь, сплошные колонны войск. Теперь даже пехота вся была посажена на грузовики — отечественные, заморские, трофейные, — не говоря уже о саперах, артиллеристах, разведчиках, солдатах разных служб и спецподразделений. И не только командиры полков и батальонов, но и ротные, а то и взводные ехали на благоприобретенных «оппель-капитанах», «мерседесах», «оппель-адмиралах». О таком множестве легковиков всех марок маршал как-то не догадывался, зимой, когда фронт отбивал, один за другим, танковые контрудары немцев. (Пока не до того, чтобы приводить машинный парк дивизий в строгое соответствие с табелем. Вот кончится война, и тогда вступит в силу табельное расписание.)
Но и сейчас младшие офицеры, увидев на обочине командующего фронтом в окружении генералов, лихо набавляли газу, пытаясь как можно незаметнее проскочить мимо. Несложная эта хитрость доставляла удовольствие маршалу: он с веселой задумчивостью, мерно покачивая головой, наблюдал скорый ход своих войск на Вену. Вот уж действительно: и какой же русский не любит быстрой езды!..
В апрельском небе тоже царила необыкновенная спешка. Верхний ярус был занят истребителями: они барражировали над дорогами полный световой день, перешагнувший через трудный порог весеннего равноденствия, которое совпало с началом наступления. На среднем ярусе безоблачного неба шли боевым курсом на северо-запад эскадрильи, полки, дивизии бомбардировщиков. И нижний ярус был в полном распоряжении «ИЛов», — они шумными грачиными стаями возвращались на свои аэродромы после штурмовок.
