– По собственному вкусу, – ответил я Сычеву.
– Есть. А кубарики себе оставите, на память?
– А ты думал, тебе подарю?
– Я бы не отказался.
– Давай, заканчивай уже. А то сижу тут весь в черном, как на похоронах.
– Щас, петличку на место пришпандорю.
То и дело трещал телефонный аппарат. Из штаба обеспокоенно запрашивали, что у нас и как. Будто и так не ясно. Радовало, однако, что линия нигде не перебита. И с Бергманом есть связь, и со стрелковым полком, и с артиллерийским.
– Как в госпитале было? – спросил я Сычева. – Хорошо отдохнул?
Тот ухмыльнулся.
– Так себе, товарищ капитан-лейтенант. Сестричек мало, одни братовья, а с братовьев что за прок? Да и шамовка не ахти. Я у себя дома такое, бывало, едал…
– Зато шампанского попил, – съехидничал я, вспомнив, как мы вчера вечером пытались угостить шампанским другого нашего возвратившегося, Некрасова.
– Глаза б мои эти ссаки не видели. Всё, товарищ капитан-лейтенант, готово. Можете переоблачаться.
Я внутренне усмехнулся – «переоблачаться». Сычев нахватался разных слов от Шевченко, даром что его слегка недолюбливал, крестьянским своим умом подозревая в краснофлотце соперника, могущего занять его, сычевское, место. Не такое уж теплое, как может показаться, но которым Сычев, не любивший перемен, весьма и весьма дорожил. Шевченко же ему был вовсе не конкурент – я не видел Мишку в роли ординарца и при первой же возможности назначил командиром отделения, в надежде на дальнейший служебный рост. Зато Сычев, смышленый и смелый без дури сорокалетний мужичок из-под Вятки, был идеальным вестовым – толковым, надежным и без претензий. Я твердо решил, что не буду его менять, и пока он пребывал на излечении, обходился в хозяйстве собственными силами.
– Что ж, посмотрим, – сказал я и, натянув гимнастерку, заглянул в осколок зеркала над жестяным умывальником. Пальцем потрогал металлические прямоугольники, поймал краем глаза взгляды связистов. Протянул к Сычеву открытую ладонь.
– Давай кубари и бери автомат. Пойдем, поглядим, как там рота. Приподнимем боевой дух.
Красноармеец Аверин2 июня 1942 года, вторник, двести пятнадцатый день обороны Севастополя
Ну вот оно, похоже, и пришло! Я как раз стоял на посту, когда с воем пронеслось над головой, потом донесся грохот с немецкой стороны, а вслед рвануло в недальнем тылу. А потом еще и еще, ближе и ближе – и на меня посыпались комья земли. Не первый вроде бы раз, но я почувствовал – это иное.
– Чего ворон ловишь? – проорало сбоку голосом Старовольского. – В щель!
Я плюхнулся на дно траншеи и вкатился в подкоп под стенкой. Стиснул руками винтовку, сжался в комок и вдавился лицом в жесткий грунт. Кажется, вовремя – за моей спиной с шумом осыпалась земля.
Я быстро утратил ощущение времени. Только и слышал – буммм, буммм, буммм. Иногда казалось, что сейчас меня расплющит в моем убежище, а иногда – что выбросит из него, прямо в грохочущие тут и там разрывы.
Дыхание сперло, ноздри забились пылью, легкие, кажется, тоже. Я почти не чувствовал воздуха – но прекрасно ощущал мерзкий кислый запах, вмиг пропитавший буквально всё вокруг. Трясущейся рукой стал расстегивать на боку противогазную сумку. Проклиная себя, что неудачно лег и до нее теперь трудно добраться. Потом сообразил, что это запах тола, давно знакомый, но в невиданной мной прежде концентрации. От души отлегло, ненадолго.
Не знаю, сколько я лежал в щели. В какой-то момент мне показалось, что снаряды рвутся где-то в стороне. Потом меня дернули за ногу. Чей-то незнакомый голос просипел:
– Яйца целы, салага?
Я с трудом повернул голову и увидел перед собой Шевченко. С почерневшим лицом и гимнастерке, побелевшей от пыли.
– Яйца, спрашиваю, целы? – просипел он опять.
Я разозлился. Нашел о чем спрашивать, герой Севастополя.
– Пошел ты, знаешь, куда…
– Не груби старшим. Рванули в блиндаж, там попросторнее будет. Шнеллер, шнеллер.
Мы успели вовремя. Едва скатились по ступенькам, как на входе сверкнуло, громыхнуло и вслед нам полетели горячие камни. И опять загрохотало, засвистело – но уже снаружи, ослабленное глубиной, на которой мы оказались, метрами почти что каменной породы, такой надежной и такой спасительной.
– Доставил? – прозвучал из темноты голос Старовольского.
– Здесь, оба, – ответил Шевченко. – А то бы сидел в своей щели без всяких удобств.
– У нас тут, можно подумать, удобства, – ответил голос Мухина.
– Хочешь наружу? – поинтересовался бас Зильбера.
Мухин не ответил.
– Давай, устраивайся, – потихоньку сказал мне Мишка. – Тут у нас светло, тепло и мухи не кусают. Если немцев засекут, нам сообщат. Сергеев сюда младшего лейтенанта послал, чтобы в щели не коптился, а тот требует – давайте мне сюда моего политбойца Аверина. Вот я за тобой и прогулялся, когда немного стихло.
Глаза понемногу привыкли к тому, что поначалу показалось темнотой. Скорее это было полумраком. На столе посреди нашего убежища стояла коптилка, и я теперь мог различать отдельные лица – Старовольского, Пинского, Молдована. Снаружи по-прежнему гремело. В придачу еще и выло.
– Бомбят, – вздохнул Молдован.
– А вот если бомба прямо сюда попадет, что тогда? – задумался кто-то вслух.
– Смотря какая, да смотря под каким углом, да надо, шоб еще попала. Не дрейфь, – успокоил его Зильбер.
* * *
Понемногу жизнь в блиндаже налаживалась. Снаружи по-прежнему гремело, гудела и вздрагивала земля, а мы сидели себе и сидели, изредка узнавая новости от тех, кто в недолгие минуты относительного спокойствия пробирался к нам от Бергмана, из полка или дивизии. Даже не верилось – казалось, что всё должно было если не умереть, то замереть, затаиться, – но нет – люди затаились, а работа продолжалась. Едва канонада стихала, мы по команде неслись наружу и, направив оружие в сторону немцев, до боли в глазах пялились в мутную пелену.
Обстрел возобновлялся, и мы с чистой совестью убирались в укрытия. Наше дело было маленькое – сидеть и ждать. Пока накроют или пока всё кончится. То есть начнется по-настоящему. А пока можно было поговорить. Например, о том, каково оно будет, когда начнется по-настоящему. После первого возвращения в блиндаж разговор получился такой.
– Интересно, танки будут? – деловито спросил красноармеец Езеров, внимательно рассматривая пол-литровую бутылку – не с водкой, а с горючей смесью № 1, изготовленной из автомобильного бензина, загущенного особым порошком, и дающей при воспламенении температуру 700-800 градусов по Цельсию. Это я выучил в запасном. Мухин недовольно пробурчал:
– Чё тут интересного? Ни хрена в них интересного нет.
– Можно подвиг совершить.
– Обосраться тоже можно. И гораздо легче. И вообще, убери от меня свою дурацкую бутылку, нашелся тут, бля, панфиловец.
Теперь проявил недовольство комвзвода.
– Мухин, заткнитесь, а?
– Есть, товарищ младший лейтенант.
Чтобы не терять понапрасну времени, я занялся своим барахлом. Первым делом проверил кожаные подсумки, пересчитал патроны, прикинул, сколько немцев смогу положить, если, скажем, каждый пятый попадет прямо в цель. Получилось порядочно, но это если каждый пятый в цель, что маловероятно, а ведь фашисты, сволочи, тоже будут по мне стрелять. Потом прощупал содержимое гранатной сумки – две «РГД». Вспомнил на всякий случай, какой там у них разлет поражающих осколков – двадцать пять метров. Проверил запалы к гранатам в особой коробке. Затем занялся винтовкой. Разобрал затвор, собрал опять. Капнул маслом в нужные места.
– Как там автоматика? – спросил меня Шевченко.
– Вроде работает.
– «Ф-1» у тебя есть?
– Нет.
– Возьми из ящика, – приказал Старовольский. – Мы тут все вооружились до зубов.
Вооружились… Я взял пару «лимонок» и взвесил их в руке. Ощущение было приятным. Снова вспомнил занятия в запасном: радиус разлета осколков – двести метров. Господи, зачем же столько?
– А куда их засунуть? У меня под них сумки нет.
– Прояви солдатскую смекалку, – мудро посоветовал Зильбер, укладываясь на нары.
Шевченко вместо мудрых советов вытащил из-под нар старый ранец (я прежде никогда у него ранца не видел, только сидор) и извлек оттуда маленькую брезентовую сумочку, специально предназначенную для гранат «Ф-1». Я подвесил ее к своему ремню, тоже брезентовому. Когда-то я сильно досадовал, что мне не достался настоящий, кожаный, но теперь это казалось совершеннейшей глупостью.
Разделавшись с гранатами, я извлек свою лопатку.
– Подточить захотелось? – с ядовитой ухмылкой поинтересовался Мухин.
Я мысленно содрогнулся, представив, как острый край заточенной мной лопаты вонзается немецкому солдату в горло и мне прямо на руку хлещет горячая кровь. Нет, на такое духу точно не хватит. Только бы не дошло до рукопашной – тогда мне точно хана. Я засунул лопатку назад в подвешенный к ремню брезентовый чехол.
