— Но ведь он сам может не пожелать, чтоб его разглядывала, как зверя, какая-то экзальтированная… — Прокурор чуть не брякнул «дура», но вовремя поправился: — дама. Или он может просто обругать тебя, когда увидит, что ты пришла смотреть на него, как на зверя в клетке.
— Я тебе говорю, что он вежливей и приличней вас всех. Даешь ты мне пропуск или нет?..
— Но надо же сообразить. Дай мне подумать…
— Никаких раздумываний. Какой ты жестокий, Серж, какой тиран! А я так ждала тебя сегодня. Я думала, — протянула прокурорша пленительным щебетом, снова отбросив одеяло и открывая всю фигуру, — он придет из клуба, согласится на мою просьбу, доставит мне маленькое удовольствие, а я его так кре-е-епко поцелую.
— Ну, ну, хорошо… Я дам пропуск, не будем ссориться, — сказал прокурор, — только дай мне слово, что ты не будешь говорить Твердовскому никаких глупостей.
— Какой ты дурашка, — ответила прокурорша, положив голову мужа себе на грудь, — я ведь просто хочу посмотреть на разбойника. Ну, дай я тебя поцелую.
Глава восемнадцатая
НА ВОЛЮ
Как плененный зверь, метался Твердовский в своей камере, в высокой восьмисаженной башне тюрьмы, куда его перевели после попытки к побегу. Руки и ноги ему заковали в наручники, у двери камеры дежурили посменно два самых старых и свирепых надзирателя Балдеев и Мордякин, не сводившие глаз со страшного арестанта, наведшего панику на всю тюрьму. Сам начальник тюрьмы три раза в день приходит смотреть, здесь ли Твердовский. Снаружи во дворе под единственным крошечным окном камеры установлен специальный пост наружной стражи, которому дан приказ стрелять немедленно при появлении в окне арестанта.
Некуда бежать из страшной башни. Толсты каменные стены, не пробить их, а если и пробьешь, то как спуститься с восьмисаженной высоты под зорким взглядом часового?
Тяжко на сердце у атамана лесных братьев. Уходят минуты, часы, дни, томится он в ожидании расправы. Похудел, измучился, наручники чуть не спадают с рук, только глаза пылают неутомимым огнем борьбы да лихорадочно работает голова. Неужели ничего не придумают на воле Иванишин и Володя? Неужели и погибать так, не свершив и десятой части задуманного, не докончив мести помещикам?
Ходит Твердовский из угла в угол камеры. Глухо позвякивают кандалы.
Вдруг он останавливается и смотрит на дверь. Визжит ключ в замке, дверь со скрипом открывается, и в камеру входит с опаской начальник тюрьмы в сопровождении Балдеева. Твердовский выжидающе смотрит на него.
— Господин Твердовский, — говорит начальник тюрьмы, — пожалуйте на свидание.
Твердовский делает шаг вперед. Глаза его зажигаются огнем надежды.
— Свидание? С кем? — спрашивает он чуть дрогнувшим голосом.
Начальник тюрьмы лукаво и подобострастно улыбается.
— Вот никак не угадаете. Супруга господина прокурора окружного суда, госпожа Бубнова. Очень дамочка вами интересуется.
Кулаки Твердовского яростно сжались, оживившееся было лицо потускнело. Он выпрямляется и гневно говорит начальнику тюрьмы:
— Я не чучело для разглядывания. Гоните эту дуру к черту!
Начальник тюрьмы разводит руками.
— Как хотите, господин Твердовский. Вам от этого убытка не будет, а все же хоть маленькое развлечение. Я так, по человечеству говорю, а там, как вам угодно.
Он поворачивается, чтобы выйти. Вдруг Твердовский решительно останавливает его.
— Погодите, ладно! Сейчас выйду.
Начальник тюрьмы обрадовался. Ему очень не хотелось передавать отказ Твердовского. Еще, не дай, господи, обидится на него влиятельная дама, нажалуется мужу, пойдут служебные неприятности.
— Вот и хорошо, — залебезил он, — сейчас, значит, передам ей, чтобы она подождала. Только уж, извините, я при свидании буду присутствовать. Так мне приказано.
— Пожалуйста, — ответил Твердовский с повеселевшим лицом.
Начальник тюрьмы вышел. Твердовский отряхнул халат, полами его вытер пыль с тяжелых тюремных ботов. Стоявший в камере Балдеев молча смотрел за ним.
— Чего глядишь, Балдеев? Туалет делаю для любовного свидания, — пошутил Твердовский. — Не найдется ли у тебя какого-нибудь огрызка веревочки, халат подтянуть, а то не ровен час распахнется, дама исподнее увидит, — неловко.
Балдеев расстегнул свою куртку и вытащил из-под нее ременный поясок.
— Нате уж, Иван Васильич, подтянитесь. Только когда в камеру вернетесь, поясок мне отдайте, а то не ровен час сделаете петлю, а мне отвечать.
— Верну, Балдеев, не беспокойся. Мне еще умирать рано.
Твердовский подпоясался ремешком и пошел в сопровождении Балдеева в контору. При появлении Твердовского ожидавшая на скамье дама под густым вуалем поднялась и сделала несколько быстрых шагов ему навстречу. Остановилась и приподняла вуаль. Твердовский, смотревший на нее с насмешливой улыбкой, вдруг отшатнулся и побледнел. Но вуаль мгновенно упала опять на лицо дамы, а Твердовский обратился почтительно к посетительнице:
— Чем могу служить, мадам?
Дама оглянулась. Начальник тюрьмы стоял несколько поодаль, внимательно прислушиваясь и приглядываясь. Дама пожала плечами.
— К сожалению, господин Твердовский, нам нельзя говорить без свидетелей. Но это не остановит меня. Я решилась на все. С той поры, как я узнала о вас, я не могу жить спокойно. Ваш образ заслонил передо мной все, чем я жила до сих пор. И я не могу больше мучиться своим молчанием. Я пришла прямо сказать вам, что я люблю вас.
Начальник тюрьмы опешил и растерялся. С одной стороны, он не мог по инструкции оставить арестанта и даму наедине. С другой — слушать такие признания было и неделикатно и небезопасно, а запретить этот разговор он не мог. Он крякнул, отошел к окну и стал глядеть в него, став спиной к Твердовскому и прокурорше. Дама взяла Твердовского за руку и усадила рядом с собой на скамью.
Продолжая говорить торопливо, взволнованно и бессвязно о своем внезапно вспыхнувшем чувстве, дама положила свои маленькие руки на руки Твердовского. Ее накидка накрыла эти соединившиеся руки, и оба застыли в этой позе.
— Я очень тронут, сударыня, вашим признанием. Я польщен, что мог внушить вам такое прекрасное и искреннее чувство, — ответил Твердовский, — но что я для вас, бедный арестант, которому суждена каторга, а может быть, и смерть? Я принесу вам только несчастье. Бегите от меня, забудьте меня, а я даже в могилу унесу ваш пленительный образ женщины, полюбившей несчастного.
Голос Твердовского звучал трагическим надрывом, по в глазах его играли острые веселые огоньки, и губы вздрагивали, как будто силясь подавить смех.
— Вы правы, — сказала дама, плача, — вы правы! Я безумна! Простите меня. Я ухожу, но все же мне легче от сознания того, что я открыла вам свое сердце.
Она поднялась и кинулась на шею Твердовскому, а затем, рыдая, выбежала из конторы. Твердовский смотрел ей вслед. Начальник тюрьмы подошел и тронул его за плечо.
— Пора в камеру, господин Твердовский. А дамочка приятная. Завидно даже, какой вы счастливчик. Поздравляю!
— Спасибо, господин начальник. Дама замечательная. Есть с чем поздравить, — ответил Твердовский, улыбнувшись, и в сопровождении появившегося Балдеева пошел в камеру. Улыбка не сходила с его лица.
У входа в камеру он отдал ремень Балдееву и вошел в камеру. Здесь он лег на койку, лицом к стене, и, осторожно взглянув на дверь, засунул руку под халат. Одно за другим он вытащил на одеяло тонкую шелковую веревку, скрученную мотком, пилку, дамский браунинг и коробку папирос. В коробке было двадцать папирос из белой папиросной бумаги и пять из желтой. Поверх папирос лежала тонкая бумажка. Твердовский поднес ее к глазам.
«Посылаем гостинцы через Тоню. Ждем на волю, желаем успеха. Володя и Степан».
Твердовский быстро разжевал и проглотил записку, остальное опять спрятал на теле под халатом и, повернувшись совсем к стене, громко захрапел. Когда Балдеев разбудил его к вечернему чаю, Твердовский отказался.
— Я сегодня сыт любовью, Балдеев, — сказал он, потрепав надзирателя по плечу, — мне ничего не нужно.
— Лафа вам, Иван Васильич, — осклабился Балдеев.
Уже около десяти часов ночи Твердовский поднялся с койки и стал шагать из угла в угол по камере, раскуривая папиросу. Он глубоко затягивался, выпуская дым и громко похваливая табак.
— Эх, и табачок же! Что значит прокурорский. Хорошо живут люди. Не табак, а прямо мед!
Щелкнул глазок, и в нем показалось лицо Балдеева.
— Что вы говорите, Иван Васильич?
— Табак хвалю. Прокурорша сегодня мне папирос подарила. Замечательный табак. За всю жизнь такого не курил.
— Будто такой хороший? — усомнился Балдеев.
— Правда! Вот покури! Я сегодня в хорошем настроении, угощаю, — и рука Твердовского просунула в глазок желтую папиросу.
