Владимир Иванович решил иначе — лето надо отдыхать, читать книжки в садике своего «дворца», а по вечерам вместе гулять и развлекаться так, как захочется. В августе будет у Владимира Ивановича отпуск, и они поедут в Гагры — даже не поедут, а полетят на самолёте, а обратно вернутся на теплоходе через Севастополь. Осенью Люба поступит на завод, а ещё лучше — в институт.
Заманчивое будущее было перечёркнуто вторжением немцев. В садике «дворца» падали зенитные осколки, в Гаграх лечились раненые, в Севастополе шли бои, пассажирские самолёты обслуживали фронт, студентки рыли противотанковые рвы, Владимир Иванович дни и ночи проводил на заводе… А завод стал полем сражения, хорошо пристрелянной мишенью для немецких артиллеристов и лётчиков.
И всё-таки, собираясь сейчас на завод, Люба представляла его себе таким, каким он ей запомнился во время весенней прогулки по цехам. Она ликовала при мысли, что Владимир Иванович пройдёт по цеху и вдруг увидит её работающей, в засаленном комбинезоне, и скажет, рассмеявшись: «Ну и ну! перехитрила!»
Но всё вышло иначе.
Подходя к заводу в толпе рабочих, Люба и Сашок попали под обстрел. Толпа рассеялась. Кое-кто ложился на землю, но большинство бежало к воротам. Люба и Сашок тоже побежали, в проходной отдышались, предъявили пропуска и хотели итти к цеху Курбатова, но в это время во дворе что-то лопнуло, грохнуло, ударило в лицо горячим воздухом — и в клубах дыма и пыли Люба увидела, как шатается и постепенно, словно нехотя, обваливается стена одного из цехов. В следующую минуту, подчиняясь властным приказаниям незнакомого человека, Люба и Сашок в числе многих других рабочих расчищали проезд и уносили на носилках битый кирпич и стекло. Люба услыхала голос мужа за спиною и радостно оглянулась, но Владимир Иванович, не замечая её, прошёл мимо, и Любу удивило его постаревшее, хмурое лицо.
Через час Любу и Сашка отпустили, и они пошли к Курбатову.
Вопреки логике, Люба ожидала, что сборочный цех будет таким же, каким она его увидела весною: опрятным, подтянутым, щеголеватым. При входе на неё пахнуло холодом и сыростью. В разбитые окна, затянутые фанерой и парусиной, проникал ветер, но почти не проникал свет. Низко спущенные лампы были тщательно окутаны синей бумагой. В тёмном зале тут и там громоздились изуродованные, помятые танки. Люба видела мощные башни, сплющенные, как игрушки из папье-маше, толстую броню, разорванную и закрученную, как картон, обнажённые колёса, повисшие в воздухе, и-валяющиеся на полу цепи гусениц с разбитыми звеньями. Некоторые танки стояли покинутыми, как мёртвые, у других возились рабочие, грохотали молоты, визжал металл, жужжали и искрились сварочные аппараты.
Стеклянная будка Курбатова висела в глубине цеха как скелет. Лесенка, по которой Люба взбегала весной, обвалилась и лежала тут же, скрученная винтом.
Растерянно озираясь, Люба подошла к ближайшим рабочим и спросила, где найти начальника цеха. Она не произнесла фамилии Курбатова, боясь, что ей скажут: «убит». Но рабочие ответили, что Курбатов только что был здесь.
— Да вон он, — и они кивнули куда-то в темноту.
Люба давно знала Курбатова по рассказам мужа и подошла к нему, как к человеку хорошо знакомому, хотя видела его только раз в жизни. Курбатов не узнал её, поморщился, соображая, где ему всего нужнее люди, и послал Любу и Сашка к мастеру Кораблёву.
Люба встречала у отца старшего Кораблёва, Василия Васильевича, и по сходству легко узнала сына. Сын был высок, худ, озабоченное, перепачканное сажей лицо обрамляла повязка, закрывшая лоб. Как и лицо, бинт был чёрен от сажи. Григорий Кораблёв только что вылез из обгорелого танка.
— Всего двое? — сказал он разочарованно, переводя взгляд с Любы на Сашка. — Видали? — крикнул он кому-то, возившемуся на танке: — рабочий класс пошёл — девочки да мальчики!
— Я кончила техникум, — обиженно сказала Люба. — И я бы хотела учиться на сварщика.
— Дело! — сказал Кораблёв. — А ты, парень, что?
Сашок, робея, объявил, что тоже хочет быть сварщиком.
— Это сынишка вашего Аверьянова, Николая Егорыча, — добавила Люба.
— Вот как! — с уважением протянул Кораблёв и покрутил головой, мучительно скривив губы — видно, раненая голова болела. Превозмогая боль, он сказал неожиданно слабым голосом: — Ну, вот что. Ученье теперь на ходу, между делом. Сегодня я вас поставлю подсоблять на очистке вот этого погорельца. А к сварщикам прикреплю. Постепенно подучат.
Сашок принялся работать так, как будто век провёл в цехе. Люба старалась подражать ему и работать весело, но когда среди обглоданного огнём металла ей попался кусок обгорелого планшета и шлем танкиста с приставшими к нему слипшимися от крови волосами, ей стало дурно.
В течение бесконечно длинного дня несколько раз начинались и кончались обстрелы, дежурные разбегались на посты, остальные рабочие продолжали работать. Два раза налетали немецкие самолёты, часть бомб упала где-то близко, так что танк глухо вздрогнул.
Кто-то сообщил рядом привычно-равнодушным голосом:
— К Солодухину опять два снаряда. И в заводоуправлении шмякнулся.
Люба выскочила из танка и побежала к Курбатову.
— Товарищ Курбатов… что в заводоуправлении?.. Владимир Иванович?..
Курбатов удивлённо вгляделся в неё и узнал.
— Что же вы не сказались? — устало упрекнул он. — Не беспокойтесь, Владимир Иванович только что был здесь.
Часа через два, оповещённый о её поступлении на завод, Владимир Иванович разыскал её в цехе. И снова он показался ей постаревшим, недобрым.
— Почему же ты не посоветовалась, Соловушко?
Обращение было ласковым, а голос неласков.
— Неудачное время выбрала, — добавил он.
К концу рабочего дня на всей территории завода начали рваться снаряды, и Люба узнала, что немцы всегда бьют по заводу в часы смен. Курбатов подошёл к Любе и сказал недовольным голосом:
— Владимир Иванович звонил, чтобы вас проводить к нему.
Люба поняла, что Курбатова стесняет присутствие в цехе директорской жены и что именно этого опасался Владимир Иванович. Она вошла к мужу с виноватым лицом и сказала, что хочет быть на «заводе сама по себе, что не будет даже заходить в заводоуправление.
— А вот это невозможно, Любушка, — грустно сказал Владимир Иванович и обнял её. — Я сегодня переволновался, зная, что ты здесь. Наглупила — теперь уж ничего не поделаешь. Но ты мне так дорога, девочка, что…
Он сам себя оборвал и строго велел ей помыться и прилечь за ширмами, пока он не освободится.
Люба легла, с интересом готовясь слушать всё то, что составляет мало известную ей умную, ответственную работу её мужа. Она упрекнула себя в том, что не подумала, как устаёт её муж, не сумела позаботиться о том, чтобы и на заводе ему было где отдохнуть. Экая жалкая койка с грубой подушкой! Но, растянувшись на жалкой койке и положив голову на жесткую подушку, Люба тотчас же сладко заснула.
Когда она проснулась, было тихо и темно. За ширмами горела настольная лампа, прикрытая газетой, и шуршала бумага, как будто в столе возились мыши. Откуда-то тянуло запахом крепкого табака.
— Правильно, — вдруг сказал за ширмою незнакомый голос.
— Другого выхода нет, — тихо ответил Владимир Иванович и чиркнул спичкой, закуривая.
Снова зашуршала бумага, потом Владимир Иванович и кто-то второй, кого Люба начала смутно узнавать, заговорили вполголоса. Качаясь между сном и явью, Люба то слушала, то проваливалась куда-то, и по обрывкам услышанного не могла уловить нить разговора. Но вдруг ей почудилось что-то такое тревожное и пугающее, что она приподнялась на локте, стараясь не проронить ни слова.
Секретарь райкома Пегов (теперь Люба узнала его) и Владимир Иванович говорили о заводских делах, перечисляя номера цехов и названия станков и машин. Но перечисление было вызвано тем страшным, что не сразу поняла Люба.
Пегов сообщил, что в ближайшие дни ожидается новый немецкий штурм, что этот штурм будет весьма ожесточённым и надо быть готовыми к тому, что немцы прорвут оборону, и, следовательно, ворвутся, хотя бы временно, на территорию завода. Это сообщение было передано и воспринято спокойно, как подробность уже известной обстановки, и теперь два человека, знающие свою ответственность, обсуждали будничным языком, что надо сделать сегодня ночью, завтра и послезавтра для того, чтобы немцы ничем не поживились.
Люба не всё понимала, но смысл сводился к тому, что некоторые цехи и некоторые группы рабочих переводились на Выборгскую сторону, а здесь оставались только те, кто занят ремонтом танков. Увеличение числа подбитых танков планировалось, как поступление любого промышленного сырья, и не верилось, что у этого самого Пегова единственный сын — танкист, сражающийся под Ленинградом… Люба вспомнила кусок планшета и шлем с присохшими волосами, и ей захотелось плакать. Но Пегов и Владимир Иванович говорили по-прежнему буднично о том, что надо немедленно приналечь на ремонт легко повреждённых танков и подготовить к уничтожению другие. Затем они стали обсуждать, кто и как будет «в случае чего» взрывать завод. И опять пошло сухое перечисление названий и фамилий, как будто речь шла не о том, что взлетит на воздух любимейшее детище вот этих двух деловито разговаривающих людей.
