«Этот в жизни не пропадет, — усмехнулась Алексеева, — а девочки скромницы, как и положено быть девочкам.
— Немки, взрослая эта сволота — за дела своих мужей слюнки пускай глотают, а дети не виноваты. Корми, ефрейтор, детей! — приказала Алексеева пожилому усатому повару, а по-немецки произнесла два слова: — Киндер — эссен!
Карапуз бойко подошел к самому колесу походной кухни, закинув вверх крупную головку с белокурыми вьющимися волосами и протянул повару розовую ладошку. За карапузом чинно выстроились девочки. Подросток с непропорционально большим кадыком на тощей шее оставался при матери, которая мертвой хваткой уцепилась в руку своего дитя.
«Такой же юнец из гитлерюгенда недавно гробанул фаустом наш танк, — отметила про себя Алексеева, — а этому… тоже ведь хочется есть — растет подросток, и в этом возрасте аппетит у него должен быть волчий.
А натура? Тоже волчья? Да он же мальчишка — ишь как ноздрями задвигал, кухонные запахи глотает».
Подростку она тоже приказала:
— Эссен! — И тот послушно присоединился к очереди.
— Куда ж я вам, по ладоням, что ли, кашу буду сыпать? — завозмущался усатый повар и вздохнул: — Много тут освободилось котелков, так что их разбирайте, будем харчицца. И хлеба сейчас…
Накладывая кашу в котелки, повар давал каждому ребенку ломоть хлеба. Давал за тех, кому никогда уже не доведется отведать ни этого, солдатского, ни потом, домашнего, мирного хлеба.
Глядя на жадно едящих детей, Алексеева осуждающе подумала: «Экие все они эгоисты! Матери же стоят рядом, голодную слюну глотают, а они на них и не смотрят вовсе, вон с каким аппетитом нашу солдатскую кашу наворачивают…»
Будто поняв на расстоянии эту ее мысль, подросток перестал жевать и протянул котелок своей матери, которая все еще продолжала сжимать в кулачке его воображаемую руку.
— Молодец! — похвалила Алексеева подростка. — Хоть к матери жалостливый. А ну — эссен!
Подросток нехотя опустил котелок, но есть из него не стал.
Неожиданно для себя Алексеева выразилась обыкновенным солдатским матом и, рубанув ладонью прогорклый берлинский воздух, с внезапным облегчением скомандовала:
— Аллее фрау — эссен! {39}
И зашагала к недалекому грохоту боя.
Чего бы, кажется, яснее: мы штурмуем Берлин, неотвратимо пробиваясь по его горящим улицам и площадям к Победе: горькой от бесчисленных потерь, и такой все эти четыре года желанной! А они с яростью обреченных огрызаются злобой, огнем и шаг за шагом отступают к своему неизбежному краху. И все еще огрызаются…
Невесть где наскребли гитлеровцы последние подкрепления и контратаковали наши штурмовые отряды. Изрядно потрепанные и обезлюдевшие, они все-таки не попятились — этого не позволила им гордость победителей.
Сойдясь на двести метров, мы и они схлестнулись огнем.
В Москве наступил праздничный первомайский вечер — по берлинскому времени еще заканчивался очередной боевой день.
И тут на улицу, прямо под перекрестный огонь выкатился из подворотни малыш. Тоже, как недавний капризный карапуз, был он лет четырех и тоже плакал, но не требовательно, а взахлеб, с отчаянием, испугом и очень жалостно.
Вот кроха же совсем, а сколько в его плаче горестного испуга и безысходного отчаяния! Малыша услышали и они, и мы. Огневой бой разом утих.
— Масенький ты мой! — крикнула Алексеева так, что дрогнули дымящиеся берлинские развалины. И, выметнувшись из укрытия, подбежала к малышу.
С той стороны опять раздались выстрелы, она прикрыла маленького собой, подхватила на руки, бросилась в спасительную темноту подъезда.
Малыш обхватил шею Елизавета Ивановны, прижался к ней дрожащим тельцем, прошептал:
— Мутти… Хильфе мих, мутти… {40}
Теперь этот малыш стал подполковником немецкой народной армии. Его дедушка, соратник Эрнста Тельмана, был казнен в тюрьме «Плетцензее». Дядя Петер пал смертью храбрых в партизанском отряде имени Кутузова. Отец, вернувшись из советского плена, строил первое в мире немецкое государство рабочих и крестьян. А подполковник Петер Зеттель охраняет мирный труд и безопасность своего социалистического государства.
Вместе со своими детьми и с отрядом юных тельмановцев из подшефной школы, на перроне вокзала Берлин-Восточный он встречал гвардии лейтенанта Алексееву. Свою спасительницу. Солдатскую Мать.
Елизавета Ивановна вышла из вагона, и навстречу ей взволнованным хором зазвучали детские голоса:
— Херцлихе грюцен зи, унзере либе руссише мутти!.. {41}
В Варшаве с шумом высадились красные следопыты, и незаметно исчезла «героическая бабушка». Тепло попрощавшись, в Берлине ушла Елизавета Ивановна. Она погостит у названного немецкого сына, встретится с юными тельмановцами и с братьями по оружию, воинами Советских Вооруженных Сил и ГДР, поклонится в Трептов-парке освободителям Берлина, своим павшим однополчанам.
А до Парижа еще предстояло ехать ночь и половину дня…
Ночь и почти все утро Александра Михайловна проспала, так и не увидев ФРГ. Может быть, это случилось потому, что на железных дорогах Западной Германии уложены рельсы особой конструкции, и оттого совсем не слышен перестук вагонных колес? А скорее все-таки она крепко уснула, измучившись воспоминаниями и устав от обилия непривычных дорожных впечатлений.
Последние из них нахлынули на Александру Михайловну, когда поезд шел шесть минут от вокзала Берлин-Фридрихштрассе и слева она увидела в Западном Берлине ярко освещенное здание рейхстага — отремонтированное, без автографов победителей и без ребристого купола, на котором было водружено Знамя Победы.
…Тогда, в мае сорок пятого, главный город Германии был един, неделим, и освобождали его только советские войска.
В День Победы тысячные массы людей стихийно устремились к рейхстагу, Были в тот день у рейхстага она и Марсель, Елизавета Ивановна Алексеева, командир полка Петр Борисенко и Демин, посланный в командировку — возвращать награбленное у нас оборудование.
Все они в День Победы были у рейхстага, и все — разминулись. Чтобы встретиться потом через годы и десятилетия или, как Алексеева и Петр Борисенко, не увидеть друг друга совсем.
Александра Михайловна проснулась, когда пятнадцатый скорый уже отправился из Льежа.
Загораживая пригородные пейзажи, к железной дороге подступали заводы, шахты и другие строения промышленной Бельгии.
От последней перед Парижем станции Жемонт началась Франция!
Самое главное для Александры Михайловны в эти минуты заключалось в том, что рощи, виноградники, поля и даже игрушечные в отдалении коровы на лугах, гнездо аистов на столетнем тополе были в общем такими же, как у нас. И над всей этой красотой, уходящей к горизонту, за синие дали, как и у нас в эти дни, царствовала золотая пора бабьего лета. Но здесь оно почему-то зовется летом святого Мартина.
Яркими флагами полыхали осины и особенно клены, празднично золотились на солнце стройные стволы сосен, увенчанные зелеными хвойными шапками. И так же, как у нас, алели гроздья спелых рябин. Вот только березы, пожалуй, выглядели поизряднее и оттого казались непривычно-декоративными.
И она подумала, что наши березы все-таки неповторимы. Как по-своему неповторимы у нас родная природа и веками сложившийся — взрывом в семнадцатом преображенный — уклад и моральные устои нашей коллективной жизни.
А бабье лето… Так оно же обязательно, как черемуховые холода весной и рождественские морозы в январе, как сама жизнь.
Здесь, во Франции и у нас, природа щедро одаривает сентябрь прощальным теплом. Народные поверья, легенды связывают эту пору с судьбой женщины-крестьянки. Заканчивались основные работы в поле, и женщина освобождалась от тяжелого труда, могла хотя бы недолго и немного передохнуть, полюбоваться чудесными голубыми далями и вспомнить свою неповторимую весну.
Но разве же хмельная, зеленая и солнечная весна не повторяет себя прощально в золотом уборе бабьего лета? Раздумчиво и грустно растает оно в небе, как журавлиный клин, и придут ему на смену в конце года осенний дождь, седые морозные снега…
Совсем неожиданно для себя она вдруг подумала, что хотя у нее и Марселя — свои у каждого дети, но могли бы стать общими внуки. Могли быть общими заботы и надежды, радости и тревоги, которые они обязательно принесут. Ведь разве бывают у кого-нибудь внуки, которые не приносят радостей и тревог?
За окном ласкали глаз мягкие золотистые краски пейзажа, а изнутри, нарастая, поднималось волнение, которое она со времени своей молодости уже давно успела позабыть.
Позади осталось 2969 километров пути и спрессованные в воспоминания дни и мгновения войны, встречи со знакомыми и незнакомыми местами, людьми. В тринадцать часов одиннадцать минут пятнадцатый скорый причалил к платформе Гар-дю-Нор — Северного железнодорожного вокзала Парижа.
