— Кысмат[10], — сказал арсаринец со вздохом.
Деникин, с лица которого не сходила печать тяжелой удрученности, услышав слова конвойца, обернулся.
— Да, кысмат, Рахмет. Такая судьба.
На соседней машине закурили. Затлели красноватые огоньки, похожие на потускневшие волчьи зрачки. Деникин наклонился к шоферу, и автомобиль с урчаньем покатился к отелю.
Этой же ночью к коновязям дежурной полусотни вышли оба текинца. Сопровождаемые молодым хорунжим, они выбрали выносливых дончаков, легко бросились в седла.
— Куда это они, ваше благородие? — спросил хорунжего казак-дневальный.
— Прогуляться, на побывку.
— Ишь ты, азияты, счастливые.
Текинцы проскакали Таганрогским проспектом, спустились к реке, проехали берегом до плашкоутного моста и, предъявив часовому пропуска, подписанные Романовским, исчезли в темноте. Последние телохранители были отпущены домой, в горячий Туркестан, который казался таким близким…
И вот наконец дрогнул и упал Ростов — ворота Северного Кавказа. Позади остались по-весеннему неприступные «водные ложементы» Кавказа — Дон и Манычи. Вспыхнули над Кубанью, над вьюжными и сырыми степями сабли 1-й Конной армии. Ветер, свежий ветер подул от Москвы, и под его шквалистыми порывами летели к Черному морю обесславленные белогвардейские корпуса…
Павло Батурин возвращал в Жилейскую отряд повстанцев. По пути он беспощадно уничтожал офицерские шайки, продиравшиеся через леса и ущелья к спасительному Черному морю, к английским транспортам. От перевалов Волчьих ворот, по бассейнам Лабы, Белой, Фарса, Чохрака и других горных рек прошла молва о Батурине. К нему стекались повстанцы, беглецы из аулов и горных станиц, разграбленных отходящими полками белых.
Наконец сквозь дымку ивовых листьев, сквозь кусты боярышника и чернолозника блеснула Кубань и зажелтела стена крутояра.
Писаренко, Меркул и Буревой, ехавшие в первом звене, остановились, сняли шапки.
— Кубань, — тихо сказал Буревой.
Меркул поправил заткнутый за пояс правый рукав ватника. У Меркула уже не было руки.
— Да, Кубань! Наконец добрались.
Остановились в приречном лесу.
— Погляди, — сказал Писаренко, — Мишка-то до Кубани бандуриста нашего повел. Видать, струмент рассохся, замочить нужно.
Писаренко посмеялся.
— Чего зубы скалишь, — укорил его Меркул, — пятый месяц кубанскую воду не пробовали, соскучились. Все бы к реке кинулись, да расположение нельзя выдавать.
Меркул искоса оглядел притихшего Писаренко…
— Ну-ка, сверни мне, Потап, цигарку… Да не в этом кармане, куда ты полез, там бы я сам достал, в правом. Ты же в прошлый раз сам туда кисет сунул.
Все та же Кубань водоворотно мчала свои мутные воды. Все так же, как слепой щенок в колени, толкались о берега вырванные в верховьях деревья. Пена сбегала по корневищам, словно по свислым казачьим усам. Пестрые щуры с криками носились над молодым вербовником.
Харистов помочил лицо. С бороды стекала вода.
— Большак, — сказал он Мише, — возьми за руку.
— Ничего не видишь, дедушка? — спросил Миша, взяв его мокрую тощую руку.
Харистов опустился на колени; пошарив, сорвал подснежник. Потом он поднял голову, прислушался. Шумели перекаты Ханского брода. Еле уловимая улыбка пробежала по лицу старика.
— Оттуда мы, когда-то давно-давно, скакали с Большаком да с Федькой Батуриным в аул Уляп. Помнишь, я рассказывал?
— Помню, дедушка.
— А как звали ахалтекинскую кобылу? Ту кобылу, что увел от нас Султан-Гирей? Если помнишь, скажи!
— Золотая Грушка. Она сама переплыла Лабу у Тенгинской станицы.
— Не станицы, а кордона, — поправил Харистов, — тогда еще не было станицы. Ишь ты, все помнишь, а я думал, ты просто проказник…
— Нет, я все помню, что вы нам рассказывали. Все. А коня звали Бархат.
Старик встрепенулся.
— Какого это?
— На нем вы добирались к своему бате, в караулку. Когда на нашу станицу напали черкесы.
— А, — дед заулыбался, — а я уж и забыл… Ишь какая память. Те, что вчера нас догнали, по-черкесски говорили. Черкесы?
— Да.
— Они что-то привозили.
— Хлеб, сыр и патроны.
— Опять патроны, — Харистов покачал головой, — опять убивать.
Он расстегнул шубу. Пальцы его бережно перебирали цветущую ветвь боярышника. Весна вновь поднимала травы, выгоняла листья и цветы. Пробуждались козявки, ящерицы, и небо было празднично убрано курчавыми, безобидными облачками.
Подошла Ивга. Она кивнула Мише и, опустившись на траву, с сожалением поглядела на ослепшего Харистова, погладила его руку. Старик провел по девочке невидящим взглядом и притронулся к ее голове.
— Девочка. Ивга? Ишь подвыросла. Матери где? Обозы не отрезали? Азияты, бывало, умели отхватывать казацкие обозы.
— Позади наши идут, — ответила Ивга. — К лесу подходят.
— Ну пускай идут. Когда идешь, землю ближе чуешь, травы. Ехать — трава под шинами, под подковами… А брат где, Петька?
— С мамой.
— Хорошо, — похвалил Харистов, — хорошо. Матерей бросать — грех. Лучшего от матери нет друга. Вот придет время, женишься, ты, Большак. Возьмешь себе хорошую девку, а о матери не забывай. Жена приласкает, а мать пожалеет. Мать если и посердится, то снаружи, а внутри все одно жалеет. — Харистов сдвинул брови, вслушался: — Гром. Весна ранняя.
Вдалеке, в стороне Камалинской станицы, загудели орудия. Кони перестали щипать траву, подняли головы. Приученные к войне, они знали, что эти звуки несут им новые страды.
Батурин и Миронов стояли отдельно на пригорке под прикрытием кустов, но отсюда хорошо были видйы их спокойные фигуры.
Наступал вечер. По стене крутояра протянулись причудливые тени, похожие на тени огромных птиц. Канонада усиливалась. На кружеве облаков высветливались вспышки зарниц.
— К утру подойдут, — сказал Буревой, — слухи были — Буденный идет с большой армией, и всё казаки у него.
— А сам он казак? — спросил Писаренко.
— Видать, казак, раз конной армией командирит.
— Примет нас до себя? — с некоторой тревогой промолвил Буревой. — Под утро придется на свой юрт выскакивать, а там тебя и зажучат. С одной стороны — белые, с другой — красные, враз вылиняешь.
— Мостовой там, — строго сказал Меркул, — у Буденного Мостовой.
— Доподлинно известно? — спросил один из богатунцев, очевидно живо заинтересованный этим известием.
— Точное сведение, — подтвердил Меркул.
— Зозуля на сухой ветке выкуковала, — добавил Буревой с усмешкой.
От чернолозника донеслись звуки бандуры и певучий голос Харистова. Разговоры прекратились, все прислушались.
— Ишь ты, — удивленно сказал Меркул, — новая думка. Стало быть, сейчас сочинил.
…Всю ночь шел бой за Жилейскую. Белые отчаянно удерживали последий оплот — линию старинного прикубанского кордона. К утру блестящей конной атакой Жилейскую взял Мостовой.
Белые взорвали с таким трудом исправленные Советом саломахинские гребли. Весенняя вода, залившая огромное зеркало запруд, ринулась в Кубань, по невыкошенным прошлогодним камышам и зарослям вербовника и краснотала.
Бригада Егора Мостового, на треть составленная из жилейцев и камалинцев, вплавь под пулеметным огнем форсировала Саломаху. Белые отступали за Кубань богатунской переправой.
На холмистый форштадт вынесся Мостовой. Он на минуту приостановился, стряхнул с шинели и сапог воду и грязь, вздыбил жеребца и развернул первый эшелон бригады излюбленным им строем казачьей лавы. Всадники карьером промели Сергиевскую площадь и на плечах противника вырвались на выгоны. С криком поднялась гусиная стая. На кромку обрыва подкатила легкая батарея, чтобы обрушить картечь на переправу. Но оттуда донеслась ружейная и пулеметная стрельба.
Сенька подскакал к отцу.
— Товарищ комбриг! — залихватски выпалил он, — видать, помогают оттуда, от Богатуна.
— Узнай, — коротко приказал ему Егор.
Вскоре Сенька вернулся.
— Батя! Павло Батурин там. Павло! — громко выкрикнул он. — Убей меня цыган молотком, если брешу. На своем Гурдае так и секет, так и секет кадетов…
— Тише, ветряк, — остановил его Мостовой.
К Егору подъезжал спокойный, седоволосый человек. Он хорошо сидел на лошади. Опрятная шинель была перехвачена боевыми ремнями. На сапогах белели шпоры. Это был Барташ.
— Почему задержка, Егор Иванович? — спросил он глуховатым голосом.
Егор обернулся.
— Батурин на переправе сшибся. Ишь как чешет. Вот тебе и Павло.
— Я про Павла Лукича ничего плохо не говорил, — Барташ усмехнулся, — а вот папаша у него — да. В ополчении, говорят, выступал, война до победы, на Туапсе ушел… Был сейчас у них в доме… Запустение…
